1
Покорные судьбе, они стояли на перроне — высокий и прямой как жердь Гордей Криницкий и бледная после бессонной ночи, с припухшими глазами от недавних слез, его сестра Людмила.
Андрей смотрел на них из окна вагона, и острое чувство вины сжимало сердце, было стыдно уезжать от них, бесконечно дорогих и единственно близких людей, словно убегал и изменял им или даже предавал их, а они, брат и сестра, оставались на своем подвижническом посту, покинутые любимым и близким человеком. Люда, не столь волевая, как брат, в этот день не смогла скрыть страдания и отчаяния. Пока молча смотрела, прощаясь, на Андрея, ее волнение не так было заметно, а чуть попыталась заговорить, подбородок задергался, голос сорвался на рыдание, и она только схватила его за руку, словно слепая, чтобы убедиться, что он еще рядом.
Поезд уносил его все дальше и дальше на восток, но Андрей никак не мог устроиться в купе, не сразу удалось заснуть. Зато Рекс залез под сиденье, свернулся и пролежал до утра, не издав ни единого звука. И на теплоходе по Днепру, где пейзажи поражали красотой, он все еще никак не мог отвлечься от трудных своих мыслей и от печальных видений: они стояли на перроне — суровый Гордей, как солдатская судьба, и Люда, смотревшая с горьким укором, что он, Андрей, из-за неуверенности в своем выздоровлении не решился взять ее с собой, а лишь пообещал вызвать туда или вернуться назад.
Вокруг теплохода с истошным криком кружили белокрылые чайки. Люди бросали за борт корки хлеба, и птицы с лету ловили их крепкими клювами и отваливали в крутом вираже от борта. Если какой кусочек падал на воду, то чайки молниеносно пикировали и хватали добычу. И с каждой секундой увеличивалась стая птиц, и казалось, что они голодны от веку и насытить их невозможно. Но вот пассажиры перестали бросать хлеб, и через несколько секунд птицы исчезли, словно их вовсе не было.
Впереди завиднелся берег, вырастали, как из воды, постройки и причалы. И опять Оленичу показалось, что там на пирсе, стоят Гордей и Люда…
Он вышел с ощущением, что ступил на новую землю. Осмотрелся: нет привычных гор, небо от горизонта до горизонта. Вечное зеркало, старые развесистые вербы на низких берегах. Городишко — одноэтажные хатки. Беленькие, веселенькие. В каждом дворе виноградники да вишни. Непривычно. Жарковато. Воздух вроде теплый и влажный, но в нем не чувствуется прохлады и свежести карпатских предгорий.
За городком, отойдя немного от остановки, он сделал привал на обочине дороги, присев на густую, покрытую пылью траву под акацией, прислонившись спиной к стволу дерева. Рекс разлегся рядом, положив голову на лапы и вывалив розовый язык.
Передохнув несколько минут, Андрей проголосовал, и первый же грузовик, пыля и дребезжа, остановился. Пожилой, худой, с морщинистым лицом и с бледно-голубыми маленькими глазками, шофер вылез из кабины, обошел машину спереди, озадаченно рассматривая инвалида на костылях, солдатский вещмешок и прикрепленные к нему жестяной чайник да протез, пса, вставшего на длинные тонкие ноги.
— Ты не в сторону Тепломорска, браток? — спросил Оленич.
Ошарашенный фронтовым видом инвалида, водитель спросил:
— Откуда ты тут взялся, человече?
— Из госпиталя возвращаюсь, после излечения.
— Эх-ма!.. Садись в кабину. Твоя псина может в кузове?
— А как же!
— А где думаешь поселиться? В городе?
— Думал в Булатовке. Приглашали туда. Посмотрю, может, и осяду там.
— Булатовка село хорошее. Когда-то было богатое, веселое…
— Обеднело?
— Обнищало. Плохо живут люди. Особенно вдовы да такие вот, как ты. Надо бы поднимать жизнь. Сам понимаю, что-то надо смелое делать, а чувствую себя как на болотистой местности — не знаю, куда ступить.
— Вроде ты мужик понимающий, а без руля и без ветрил.
Шофер засмеялся, сказал, словно шутку-прибаутку:
— Руль-то есть, да слишком много капитанов: кого слушать? И паруса имеются, да ветер кружит как смерч, непонятно, куда несет.
— Ишь ты, просто дедушка Крылов! — невесело проговорил Андрей.
И оба замолчали. Для Андрея разговор оказался настолько неожиданным, что он даже опешил, чтобы не сказать — растерялся. Почему такое разочарование у этого немолодого человека? Что подразумевал он, говоря такие жестокие и обидные слова? И сразу вспомнились предостережения Николая Кубанова. Может быть, действительно что-то сильно изменилось в людях после войны, а он, Оленич, да и все, кто находится на излечении в госпиталях, не ведают, что на самом деле происходит с их страной, с их народом?
Водитель остановил машину и виновато объяснил:
— Извини, солдат, что не довез до места назначения. Мне прямо ехать, спешу застать завгара и механика, а тебе вот направо. Тут недалеко — километра полтора. Дошагаешь? Вон, видишь курган с треногой на вершине? Так вот за ней — сто шагов и твоя Булатовка. Не обижайся.
— Ничего, браток, делай свое дело. Дойду пешим строем.
Шофер полез в кузов, подал вещи Оленичу:
— Держи, солдат, свое имущество. — Покачал головой: — До чего же мало надо человеку! Чайник, котелок, портянки и сухари. А тут обрастаешь навозом… Эх!
Водитель махнул рукой и сел за руль. Машина рванулась с места и понеслась в сторону Тепломорска, дома и сады которого виднелись вдали.
Поправив лямки вещмешка, чтобы костыли не натерли под мышками, Оленич шагнул на дорогу, ведущую к Булатовке:
— Рекс, теперь форсированным шагом до кургана. Там привал. Понял? Марш!
Рекс тоже был нагружен сильно: он нес в зубах связанную ремнями скатку. Нести ему было тяжело, и Оленич часто останавливался на отдых. Но курган, который вначале казался близко, все время отдалялся. И Андрей, поглядывая на треножник, удивился, что шофер так точно определил — он был похож на инвалида, подпертого костылями. Даже остановился, пораженный: одна нога, два костыля — стоит крепко, неподвижно.
Одна нога, два костыля…
2
В степи небо высокое, левитановское.
Солнце почти в зените, редкие белые облака словно застыли на одном месте. И только на западе, у самого горизонта, вздымается, как загадочный континент, гигантская туча, с синими лесами и горами, со светлыми озерами-просветами. Роман Пригожий мечтательно всматривается в это летучее, изменчивое изваяние природы и думает, что если туча придет сюда, то будет гроза и ливень.
Тоня стоит на песке у самой кромки воды — мокрая, сверкающая в лучах солнца. Дима Швед не очень
