партизан побили.
— Точно вы помните, что до парашютистов?
— Перед этим кулачиха бегала по селу и всем рассказывала, что теперь конец проклятым хрунзовцам, что пришел на них суд господний, что выловили их и на виселицу поцепляли. Был у них, у Перечмыхов, один, что выдал партизан. Видела я его — пьянствовал с сыновьями да и со старым кулаком.
— Какой он из себя? Ну, тот, который выдал?
— Антихрист! — убежденно сказала старуха. — Истинный антихрист. Громадный, лицо перекошенное шрамом, глаз острый, злой. Приснится, сразу проснешься от страха в холодном поту…
— Не слыхали, как его называли?
— Перечмыхи называли его — господин Шварц.
Время летело незаметно. Оленич и Корпушный решили побывать в Чайковке, где находился партизанский штаб. Село встретило безлюдьем и тишиной. Вот уже второй раз очутился в этом селе Андрей, а тут все так же пусто и глухо. Сельские хатки прятались в садах да под виноградной лозой, вьющейся на высоких шпалерах. На площади рос акациевый парк, и машиной тут не проехать — только мотоциклом или на велосипеде. Они поставили машину около клуба, а сами по аллее прошли к сельсовету. Полная, черноволосая женщина, которая помогла ему в прошлый приезд найти Степана Потурнака, мягким грудным голосом объяснила: тогда был слух; что Феноген Крыж был партизаном, но в селе мало кто этому верит.
Сразу же после возвращения из этой утомительной, невеселой поездки Андрей в сопровождении Григория Корпушного отправился к Евдокии Проновой. Привыкшая к замкнутой и всегда настороженной жизни, старая женщина и их встретила не очень-то охотно и радушно, хотя Оленичу казалось, что у них наладилось взаимопонимание после встречи на островах. Видно, глубоко засело в ее душе недоверие, и она, хотя и знала, что капитан расположен к ней и старается помочь, все-таки была сдержанной. «А что, если она не даст прочитать обещанную записку?» — засомневался Андрей.
— Евдокия Сергеевна, — начал он по-деловому разговор, — мы вот с Григорием ездили на место, где выбрасывали наши парашютный десант под руководством Ивана Пронова. Многое узнали, но в то время был там и Феноген. Я никак не могу связать в один узелок все это.
— Связать! — недовольно промолвила Пронова. — Ты развяжи! Узел-то, он существует давно, его развязать надобно.
— Может быть, записка прольет свет на всю эту историю? Вы обещали показать ее мне.
— Коли обещала, так не откажусь от своего слова. Хоть ты из нее мало чего возьмешь…
Она полезла в большой деревянный сундук, вытащила оттуда жестяную коробку из-под чая, а из нее — клочок пожелтевшей бумаги. Осторожно развернув, Оленич увидел несколько коряво написанных строк — бледных и полуразмытых. Наверное, сотни раз Евдокия разворачивала, читала-перечитывала, гладила- разглаживала пальцами, слезами поливала последний лоскут из общей с Иваном жизни. Написано было следующее:
«Передать командованию Красной Армии. Предназначено полковнику Стожару. Докладываю с горечью, что задание не мог выполнить: попали в засаду. В партизанском отряде был предатель. Отряд разгромлен. Наша группа погибла — радист и подрывник убиты, я умираю от ран. Когда мы отстреливались, то я слышал не только немецкую, но и нашу речь. Мне показалось, что засадой руководил мой шурин Крыж. Но это надо проверить. Передайте боевой привет товарищам по оружию. Старший лейтенант Пронов. Апрель 1943 года».
Оленич вернул записку Евдокии Сергеевне:
— Храните. Мы проверили: вашего мужа предал и убил Феноген Сергеевич Крыж.
— Я так и думала… Так и думала… Мама родная, кого ты породила?!
— Успокойтесь, Евдокия Сергеевна… — начал было Андрей, но старуха махнула рукой, мол, уходите, сама справлюсь.
21
Эдик был охвачен мальчишеским восторгом, что так легко овладел фотоархивом Дремлюги. Но то, что полоумный старик, длинный и тощий, с безумно выпученными глазами, перепугался насмерть, как только глянул на позднего гостя, не сулило ничего хорошего. Подумалось, что эта опасная операция — западня для него самого.
Бережно прижимая фотоматериалы, Эдик все еще не мог связать их со своим отцом — они будто бы больше относились к Дремлюге. Конечно, Эдик понимал, что Крыж — преступник, но это где-то далеко в прошлом. И еще не мог связать фамилию Крыж с немецкой Шварц. Вроде вычитанное где-то в книге. Все виделось и понималось лишь условно. Конечно, он прекрасно осознавал, что стоит ему посмотреть эти документы, как условность может улетучиться и жестокая реальность предстанет перед глазами. Осознавал, но не переживал. Возвратясь в дом матери, проверил, нет ли кого дома, потом заперся в горнице и, соблюдая осторожность, всю ночь исследовал пакеты, вытаскивая их из полуистлевшей полевой сумки: здесь было несколько стеклянных пластин, десятка два кассет с негативами и в отдельном плотном конверте несколько десятков пожелтевших, слежавшихся, склеившихся фотографий. Он не стал их раздирать, а решил где-нибудь в лаборатории попробовать рассоединить в воде, если не слезет эмульсия… Но на тех бледных отпечатках, которые отделились, он увидел ужасное — виселицы, трупы, изуродованные лица, нагие женщины с отрезанной грудью…
Эдик почувствовал, как загудело в голове, загорелось в груди, как что-то стало подкатывать к горлу, хотелось сорваться с места и бежать, но сдержался, осторожно сложив все, как было, и вышел из хаты, держа под мышкой полевую сумку. На рассвете, стараясь быть незамеченным, он пошел огородами в степь, а потом лощинами и оврагами направился в сторону райцентра Заплавного. Он надеялся по дороге обдумать все как следует и решить, что делать дальше. Одно время мелькнула мысль: взять бы да и отдать все это в милицию или в органы госбезопасности, но в подсознании возникало сопротивление этому шагу.
В Заплавном заведующим фотоателье работал его хороший приятель. Часто вместе выпивали, к девчатам ходили. Когда Эдик вошел в ателье, приятель был на месте.
— Пусти в лабораторию часа на три, — попросил Придатько.
— Что-то срочное по работе или девки?
— Всякое, — уклончиво ответил Эдик. — Но кое-что есть очень срочное для журнала.
— Бутылка будет?
— Вот тебе четвертак, иди в ресторан и пируй. Но сделай так, чтобы мне никто не помешал.
— Ладно, Эдик. Для тебя — все в твоем распоряжении. Люба! — крикнул заведующий ателье лаборантке. — Ты свободна.
Эдик остался один. Он изнутри закрылся и вывесил табличку с надписью: «Не входить!»
Начал более тщательно и внимательно разбирать все содержимое страшной полевой сумки. Профессиональный глаз отмечал, что многое снималось наспех, без подготовки камеры, дрожащими руками. Да и как удержать дрожь при виде того, что творилось! На полувыцветших, на полуистлевших фотографиях запечатлены сцены расстрелов, на которых сами палачи стояли, осклабившись и держа впритык к головам обреченных пистолеты… А вот клещами вырывают у человека язык… Здесь охваченная огнем хата, из окна пытается выскочить полунагая женщина с ребенком на руках, но в нее нацелен автомат человека в немецкой форме…
Эдика била дрожь. Он все время старался быть спокойным, но, увидев на очередном отпечатке озверевший взгляд отца или его садистскую самодовольную усмешку и стоящую перед ним на коленях полуобнаженную избитую девчонку, наверное комсомолку-подпольщицу, а может, и вовсе просто попавшую под руку, подозрительную, видя омертвевшее от страха почти детское личико, Эдик вскочил со стула, задыхаясь от бессилия что-либо изменить. Это было! Это факт! Это запечатлено! И это его отец!..
До сего времени, читая газеты и книги, смотря фильмы, он знал, что на войне были всяческие жестокости и были зверства фашистов на оккупированных территориях, но допускал, что писатели и кинематографисты, журналисты и очевидцы все-таки преувеличивают степень бесчеловечности. Но вот
