Лука Лукич насмешливо бросил председателю, кивнув на Оленича:
— Получай, Яков Васильевич, еще одного Латова!
Оленича больно кольнула недобрая реплика директора школы.
Пастушенко на какое-то мгновение нахмурился, проговорил виновато:
— Наш сельсовет небогат. Но уж если нужда возникнет, заходите.
Андрей успокоил его:
— Что солдату нужно? Харчи и крыша над головой. Жилье мне дает Федос Иванович. Я получаю пенсию, на пропитание хватит.
— Ну, тогда у меня возражений не будет. Все оформим, как следует.
Начальник погранзаставы спросил:
— Пехота?
— Все было, товарищ майор. Был пулеметчиком, командовал эскадроном пулеметных тачанок, стрелковой ротой, но кадровый — пулеметчик.
Отаров подошел и пожал Оленичу руку, представился:
— Майор Отаров. Здесь бываю часто: граница! За морем — Турция. Но и другие заботы есть. Может, организуем встречу с молодыми бойцами?
— Подумаю. Дело-то для меня новое.
— На партийный учет в колхозе надо становиться. При сельсовете нет первичной, — объяснил Пастушенко.
Васько уверенно воскликнул, как отрезал:
— Николай Андреевич не разрешит брать на учет инвалида: это же еще один нахлебник для колхоза!
— А кто такой Николай Андреевич? Секретарь райкома?
Пастушенко объяснил:
— Магаров, председатель нашего колхоза. Но он является членом бюро райкома партии.
— Сможет он поставить меня вне партии? — смеясь, спросил Оленич.
— Он все может! — многозначительно воскликнул Лука Лукич.
7
В Тепломорском райкоме партии без всяких препятствий выписали прикрепительный талон в партийную организацию колхоза «Верный путь», и в тот же день Оленич пошел в партком. Длиннолицый и густобровый секретарь парткома хмуро смотрел, как инвалид усаживается на стул, как прилаживает к стене костыли, как достает партбилет и прикрепительный талон. Хотя фамилия у секретаря — Добрыня, но смотрит он не очень гостеприимно.
— Инвалид, инвалид… Многовато их у нас инвалидов да пенсионеров. А колхоз, прямо скажу, не миллионер.
— Да, не очень рады вы новым коммунистам. Их тоже у вас избыток?
Только теперь, после этих слов, сказанных со значением, Добрыня внимательно посмотрел в лицо Оленичу:
— Ну, ну, посмотрим. Видно, ты человек не скучный.
— В самую точку попал. Я беспокойный. Но выполнять поручения обязуюсь. Можешь смело поручать.
В партком зашел мужчина среднего роста, крепкого телосложения, с колючим, пристальным взглядом неприятных серых глаз. Видно было, что это самолюбивый, властный человек, и Андрей тут же вспомнил характеристику, которую дала председателю колхоза Ульяна Петровна. Да, этот не забудет, не простит. Ну, да поживем — увидим. Помня о предупреждении Луки Лукича относительно Магарова, Андрей ожидал, что сейчас председатель начнет возражать против того, чтобы еще один инвалид пополнил колхозную парторганизацию, но ничего такого не произошло, хотя разговор завязывался не очень лицеприятный.
Добрыня, как бы предвосхищая, что Магаров может недружелюбно отнестись к новоприбывшему, хотел было взять под защиту Оленича:
— Только прибыл и уже просит партийное поручение.
Магаров как-то неопределенно хмыкнул. Андрей поспешил объясниться:
— Инвалидов войны, ветеранов надо приобщать к делу. Хоть к какому-нибудь, чтобы совсем не зачахли. Попробую посоветоваться с ними, мобилизовать, так сказать, их боевой дух…
Магаров вроде одобрил сказанное.
— Но имейте в виду, — вдруг резко оборвал Оленича, — мобилизация должна идти на пользу колхозу, а не наоборот. Иначе и ты, и другие, такие же, окажетесь просто балластом. — И вдруг председатель повернулся к Добрыне: — А не пора ли нам избавиться от лишнего груза? Не создать ли первичную при сельском Совете? Обдумай, кого туда можно прикрепить, а я сегодня буду в райкоме, поговорю с ребятами из орготдела. Меня они поддержат.
Оленич хотел не реагировать на резкий тон Магарова, но подобное пренебрежительное отношение к себе стерпеть не мог.
— А вы, Николай Андреевич, к ветеранам относитесь как к старым хомутам, которым место в кладовке. Пусть висят и дотлевают. Мы не хомуты! Да и вы должны повернуться к людям, пострадавшим на войне, лицом. Двадцать лет уже прошло как закончилась война!
— Ну, конечно! До тебя тут никто не заботился о тех, кто проливал кровь на фронте. Ты наведешь у нас порядок, ткнешь нас мордой, как слепых телят, в материнское вымя вечной благодарности: только то и будем делать, что вам повышать пенсии, выписывать продукты, ремонтировать крыши и заборы, сарайчики и ворота, возить в больницы и думать о топливе для вас, выискивать корм для вашей личной худобы!
Оленич даже засмеялся — таким мальчишкой показался Магаров.
— Вижу, что вы хорошо знаете, что нам, инвалидам и ветеранам, нужно, значит, и напоминать не придется. Проблем нет!
И тут Магаров нахмурился всерьез:
— Как для начала, то ты ведешь себя слишком смело и заносчиво. Как бы не пришлось тебе укрощать свои амбиции. Ишь, как наскакивает! — повысил голос Магаров, уже обращаясь к Добрыне, словно давая понять, что нечего церемониться с этим инвалидом.
— Я не наскакиваю на вас, товарищ председатель, а защищаюсь. Мы, инвалиды, народ чувствительный: рана на месте недавно зажившей раны — особенно болючая и труднозаживаемая. Знаете, Николай Андреевич, что одно доброе слово человека, облеченного властью и доверием народа, быстрее залечивает душевную рану, чем всякие ухищрения медиков. А лихое слово — страшнее пули. Тоже знаете?
— Не надо нас учить. У нас много учителей без тебя, дорогой товарищ. И вообще, советую меньше вмешиваться в наши дела.
— Этого не обещаю, товарищ председатель. Если посчитаю нужным вмешаться, как коммунист, не пройду мимо.
Секретарь парткома покачал головой:
— Видно, что не дашь забыть о себе.
— Так точно!
Магаров раздраженно произнес:
— Здесь не стрелковая рота.
Председатель ушел, а Добрыня посоветовал Оленичу:
— Не дразни его. Вызвать его неприязнь, стать ему врагом — не трудно, ты попробуй ужиться с ним! Уживешься, будешь жить и еще в почете. Иначе станет трудно, не рад будешь, что связался. Сбежишь.
— Не сбегу, Илья Кириллович. Я надолго.
— Как знаешь, я тебе посоветовал по-дружески. Хорошо, что не заискиваешь, не заглядываешь
