Несколько раз он окликал погонщика, но на его зов не слышалось никакого ответа, а голос его звучал так дико и хрипло в ночной тишине, что нагонял на Ходыку еще больший ужас. Наконец впереди показались развалины Десятинной церкви с чернеющим разломанным куполом и колокольней. Облегченный, радостный вздох вырвался из груди Ходыки. Тут недалеко уже и до мытницы, да вот мелькнули и огоньки. Ах! Человеческим жильем потянуло! Ходыка расправил спину и плечи и бодрее зашагал вперед. Теперь только спуститься с горы — и город. «Господи, довези, только довези! Трехпудовой свечи не пожалею», — заключил вслух Ходыка, круто поворачивая и останавливая у мытницы лошадь.
Когда мыто было уже заплачено и скрипучие ворота заставы закрылись за возами, Ходыка стоял некоторое время неподвижно, не решаясь двигаться вперед. Перед ними развернулась глубокая пропасть, окруженная с правой стороны горами, а с левой — сбегающей вниз рощей. Крутой, плохо уезженный спуск вел вниз и терялся в наступающей темноте. Пропустив последних путников, ворота мытницы замкнулись, огни погасли в окнах, и густые сумерки охватили Ходыку со всех сторон. Он бросил взгляд на свои высоко нагруженные возы, и досада, и сомнение зашевелились в его сердце. «Эх, лучше уж было на этот раз разложить товары хоть на три воза: дорога крута и размыта… темно… не ровен час… — Ходыка с ужасом оглянулся, боясь заметить где-нибудь красный плащ. — Ну, с богом, однако», — перекрестился он, прерывая свои размышления, и обратился к погонщику:
— Ну, Иване, прежде всего выйми там под возом привязанные веревки, надо возы загальмовать.
— Загальмовать… так и за… галь… мовать, — ответил тот заплетающимся языком, наклоняясь всем туловищем вперед. — Под возом веревка… ну и под возом… а мне что, хоть бы и на возе… Я что? Я — сторона.
Но Ходыка, видя, что погонщик употребляет всевозможные старания, чтобы наклониться, но, несмотря на это, только беспомощно покачивается всем своим туловищем вперед, остановил его:
— Постой, Иване, я сам… Ты только лошадь подержи, чтоб не тронулась.
— Можно! — согласился Иван. — Все можно, потому что я ничего не боюсь! Он мне говорит — червоный дьявол, а я ему: что мне червоный дьявол, пусть его хоть сейчас явится, я ему плюну в самый пысок!
— Молчи, блазень! — крикнул ему из-под воза Ходыка, торопясь развязать дрожащими руками веревки и запутывая их от волнения еще больше. — Нализался, пьяница, а теперь я возись; с ним еще хуже, чем одному!
Несколько раз ему послышался какой-то подозрительный шорох; наконец возы были загальмованы.
— Я вперед поеду, а ты ступай за мной, — обратился он к погонщику, — да смотри мне, куда я, туда и ты; ишь, ирод, залил глаза, а теперь возись с ним! — буркнул сердито Ходыка в сторону погонщика, но сильно бранить его он опасался.
— Ну, с богом! — тронул он лошадь, проезжая вперед.
Медленно и осторожно двинулись привычные лошади вниз с горы. Возы то и дело вскакивали в глубокие ямы-лужи и с трудом выбирались из них. Наконец полдороги было пройдено, оставалось только сделать крутой поворот направо, обогнуть выдававшуюся, нависшую глыбу горы, а там уж хоть и больно круто, зато ровно, без поворотов, можно попросту скатиться вниз.
— Но, но, но! — даже прикрикнул на лошадь Ходыка, помахивая кнутом.
Вот и гора… Как мрачно, как зловеще надвинулась она, закрывая дорогу. Обтаявшие деревья кажутся черной страшной гривой, а сама гора головой какого-то дикого, гигантского чудовища.
«А что, как он? — подумал Ходыка, боясь даже в уме произнести страшное имя и чувствуя, что уже при одном воспоминании холодный пот прошибает его. — А что, как он притаился там за горой в этой сгустившейся тени и поджидает его? Бр-р-р!.. Плащ красный, как огонь… Глаза горят, словно угли, — вспомнились ему слова жолнера, — а когти так и загибаются… так и…»
Вдруг яркий ослепительный свет озарил всю местность, раздался дикий, нечеловеческий вопль, и, словно черная буря, ринулся прямо на Ходыку страшный всадник в красном плаще на черном, как смоль, коне.
— Дьявол! — крикнул погонщик.
— Дьявол! — крикнул за ним безумно Ходыка, пуская вожжи и падая наземь.
Лошади шарахнулись в сторону и, увлекаемые тяжестью возов, покатились с крутизны; возы наскочили на гору, накренились, со страшным грохотом полетели с них тяжелые тюки, опрокидывая лошадей и людей…
Не успел опомниться обезумевший, почти бесчувственно лежащий Ходыка, как толпа вооруженных людей с факелами и воеводою во главе появилась мгновенно и окружила и товары, и лежащих людей.
— Что такое? Что случилось здесь? — спросил воевода, придерживая коня и обращаясь к бледному, как смерть, Ходыке. — А-а! Мошенническая проделка! Хотел избежать мыта, обворовать казну. Ну и попался… — грозно сказал воевода и обратился повелительным голосом к жолнерам: — Собрать все товары и свезти немедленно в замок!
— Ой, не губите, ясновельможный пане, не губите, помилуйте! — повалился перед воеводой на колени Ходыка, хватаясь за серебряные стремена.
— Зачем вез всего на двух возах? Зачем так сильно нагрузил?
— Не сильно, ясноосвецоный, ясновельможный пане, не сильно, совсем даже легко! Это он, — произнес Ходыка с усилием, — червоный дьявол…
— Дьявол… так, дьявол… никто, как он, — заговорил и погонщик, приподымаясь с трудом с земли и осматриваясь кругом бессмысленными, пьяными глазами.
— Что это вы мне бабские бредни здесь разводите! — крикнул грозно воевода, отстраняя лепетавшего бессвязные слова Ходыку. — Залили глаза да и морочите добрых людей! Никакого мне дела до вашого дьявола нет! Законы писаны для людей, а не для чертей! А знаешь ли ты это? Гей, факел сюда! — крикнул он, разворачивая перед Ходыкой желтый свиток пергамента.
Жолнер поднес развевающийся по ветру факел, Ходыка взглянул на бумагу да и окаменел на месте. На желтом пергаменте, освещенном красным светом факела, стояло крупными славянскими буквами:
«Сим Александр божою милостью великий князь Литовский, чиним знаменито сим нашим листом каждому доброму, хто на него узрит или чтучи его услышит, кому потреба будет того ведати. Иж купцы, которые коли едут в Киев и возы свои товаром тяжко накладывают для мыта, иж бы возов меньшей было; и в которого купца воз поломится с товаром, на одну сторону по Золотые ворота, а на другую сторону по Почайну-реку, ино тот воз с товаром биривать на воеводу киевского, и мы тое врядили по-старому, как и перед тим бывало.
Схватился Ходыка руками за голову, да так и грохнулся оземь.
Всю ночь не спала Галочка. Счастье и радость не давали ей уснуть. На щеках ее еще горели его поцелуи, она видела его дорогое, склоненное над нею лицо, его улыбку, его глаза! «Милый, милый, коханый, жаданый, счастье мое, жизнь моя!»— шептала она с влажными от счастья глазами. И чтоб теперь, после его слов, после его ласки, пойти замуж за Ходыку? Нет, нет! Ни за что! Перед божьими очами обручилась она с Мартыном и будет только его женой! Ах, какие счастливые мечты, какие девичьи грезы опьяняли ее бедную головку всю ночь до утра. Счастье, счастье рвалось в это сердце. И Галя то подымалась с постели, вспоминая все его слова, то снова падала в подушки, сжимая сердце руками, чтоб удержать его мучительно восторженный бой. Наконец настало утро.
Целый день искала Галя случая поговорить с отцом, но это никак не удавалось. Приходил Ходыка сообщить, что вечером брат прибудет в Киев. Пан войт приказал делать все приготовления к венцу, а Галя все слушала со счастливой улыбкой, как будто все это и не касалось ее. Проходя по комнатам, она останавливалась, забывшись, и тогда взгляд ее уходил в себя, а лицо освещалось счастливой безмятежной улыбкой, которая выплывала из глубины души. Она бралась за работу, но работа застывала в ее руках: светлые, дивные мечты уносили ее далеко-далеко от этого обнесенного грозными стенами города. Слова и речи как-то смутно долетали теперь до того счастливого мира, в котором жила теперь Галя. Говорят о
