и с каким-то гробом на телеге в придачу!) и, нимало не задержавшись, во главе войска отбыл за Алиману… Старый зингарский лис не знал, смеяться ему от радости, напиться с горя или же пересилить себя и идти с докладом к королеве.
В конце концов намертво вбитая годами беспорочной службы ответственность взяла верх, и наутро состоялась вторая беседа. Чабела Зингарская была королевой, но оставалась притом женщиной, и многоопытный шпион по ходу своего доклада читал ее лицо как раскрытую книгу: почти неприкрытая радость от известия о Рейенире, раздражение по поводу Просперо, недоумение касательно аквилонского принца (чья судьба по-прежнему оставалась тайной за семью печатями) и наконец – невероятная смесь изумления, растерянности и ярости на прекрасном лице Зингарки, ибо новость о вступлении в игру Конана Аквилонского Норонья приберег напоследок.
– Проклятье! – вскричала Чабела, едва дослушав. – Так он в Рабирах! Я не ждала, что столь скоро… Должно быть, из Орволана отправили птицу с депешей…
– Исключено, – твердо возразил глава Тихой Пристани. – Допустим, был курьер – я, к сожалению, не могу посадить своих людей во всех придорожных тавернах. Предположим, госпожа Эйкар отправила гонца сразу, как только возникла колдовская завеса. С подменами по всему тракту гонец добрался бы до Вольфгарда спустя седмицу, на обратную дорогу у короля Конана ушло бы дней десять, много – дюжина… нет, Ваше величество, скорей уж приходится удивляться, что киммериец так задержался. Однако куда больше меня изумляет, что владыка Аквилонии является в Орволан чуть ли не тайно, под чужим именем и в чужой личине, один, как во времена своей бурной молодости… этот странный, с позволения сказать, груз, который он притащил с собой… И потом, есть еще одно непонятное обстоятельство. Мы знаем, что принц пересек Алиману вместе со своей возлюбленной, некой баронетой Монброн. После того, как в Рабирах начались странности, баронета в Орволан не возвращалась, сие мне известно доподлинно. Я решительно не в силах понять, каким образом она стала спутницей человека, едущего из Пограничья…
(Надо сказать, насчет гонца из Орволана Норонья рассудил верно – посланец и вправду был. Адалаис, видя, что дела идут скверно, все же отправила весть королю Конану. Выехав из Орволана вечером двадцать четвертого дня Первой летней луны, курьер через Шамар и Немедийский тракт прямиком направился в Вольфгард, прибыв к Бронзовым воротам спустя восемь дней, на второй день следующего месяца. Дальнейшая судьба злосчастного посланца неизвестна: в эти дни в Вольфгарде практически безраздельно хозяйничали скогры…)
Зингарец сделал многозначительную паузу, словно намекая: каковы будут дальнейшие указания? Однако хозяйка Золотой Башни в нетерпении пощелкала кончиками ухоженных ногтей по резному подлокотнику кресла:
– Норонья, когда мне приспеет блажь поломать голову над загадками, я приглашу придворного звездочета! Тебя же я держу ради ответов или хотя бы предположений. Так не тяни, во имя Иштар Плодородной! Что все это может означать?
– Я не провидец, Ваше величество, – с поклоном ответил Норонья, – но позволю себе пару умозрительных построений. Официальная Аквилония молчит, хотя должна бы просто затопить наши канцелярии разного рода депешами, их посол отделывается настолько общими фразами, что и дураку ясно – никаких прямых указаний свыше на этот счет не существует. Коронное войско бездействует, в Рабирах одни пуантенцы. Владыка Трона Льва пересекает собственную страну под чужим именем – что все это может значить? Только одно: в Забытых Лесах возникла ситуация, при которой Трон Льва всеми силами стремится избежать широкой огласки, и это как-то связано с визитом за Алиману юного Коннахара, который там же и сгинул. В тайну почти наверняка посвящена чета хозяев Пуантена. Нет сомнения, что в деле замешана крайне мощная магия – а где магия, там скорее всего, и небезызвестный Хасти Одноглазый, каковой в Первую летнюю луну обретался при вашем дворе, а затем без всяких объяснений умчался в Рабиры. А ведь он, между прочим, давно и близко знаком с королем Конаном… Подводя итог, я бы сказал, что вокруг аквилонского семейства в Забытых Лесах закрутился основательный клубок, и мы сильно рискуем, сунувшись в эту кашу напрямую.
– И что же ты предлагаешь? – хмуро спросила Зингарка. – Остановить армию? Сидеть сложа руки и ждать, пока Конан распутает этот… клубок? Вернет своего сына и уберется из Рабиров восвояси, а тем временем гули вынесут нам на золотом подносе вассальную присягу?
Ди Норонья замялся с ответом, что случалось с ним нечасто. Собственно, именно это он и собирался предложить – подождать, пока обстановка хоть немного прояснится. В Рабирах творилось чересчур много непонятного, а осторожный шпион всю жизнь пуще огня боялся не просто опасности как таковой, но неизвестной опасности. Будь настрой королевы хоть немного менее воинственным, он сумел бы настоять на своем. Однако теперь глава тайной службы явственно ощутил: вся будущность его высокой должности зависит от того, насколько приглянется своенравной Зингарке его совет.
Все же он рискнул. И проиграл.
– Да никак ты постарел, любезный Норонья? – когда он закончил, Чабела в гневе порывисто поднялась с трона, прошлась кругом, бросая на шпиона колючие взгляды. Норонье стоило большого труда сохранять обычную бесстрастность – он видел, что стоит на волосок от серьезной опалы. – Неужели ты не понимаешь, что любое промедление самоубийственно? Что, если все происходящее есть не что иное, как сложнейшая интрига твоих латеранских собратьев по ремеслу? Скажем, принц тихо-мирно прячется где-то, Конан под предлогом поисков едет в Забытые Леса договариваться о союзе с новым правителем, и в результате рабирийские земли поворачиваются к Трону Льва лицом, а к нам, извини, частью прямо противоположной! Готов ли ты поручиться головой, что это не так?
– Ваше величество, вы спросили моего мнения, и я ответил, – повинно склонил седую голову ди Норонья. – Латерана не затевает в Рабирах никаких интриг, я уверен в том совершенно. Что же до остального, то решение, безусловно, за вами.
– Какое счастье, что я еще в чем-то вольна! – язвительно бросила Чабела. – Что ж, мое решение не замедлит себя ждать. А у тебя, месьор Норонья, отныне особая задача…
…На следующее утро Эрманд ди Норонья спешно убыл на рабирийскую границу, где присоединился к ядру наступающей армии.
Улов дознавателей, составителей карт и собирателей слухов стекался, как приносимый пчелами мед, к сердцу военной махины – четырем поместительным фургонам, вокруг которых денно и нощно метались с поручениями и пакетами курьеры, суетились нагруженные пергаментами писцы, возникали со своими новостями и исчезали какие-то неприметные личности… В диковинной мешанине человек со стороны не сразу и не всегда усматривал маленький островок относительного спокойствия. А если все же усматривал, то сперва удивлялся: что такого может находиться в небольшом темно-зеленом шатре, отчего блистательные гранды и наделенные немалыми чинами военачальники заходят внутрь едва не навытяжку, а выходят, изрядно сбледнув с лица?
Приглядевшись повнимательней, сторонний наблюдатель отметил бы у входа в сей шатер, помимо двух гвардейцев с клинками наголо, еще по меньшей мере четверых обманчиво праздных субъектов. Субъекты сии – какие-нибудь мелкие переписчики, денщики или вестовые, если судить по одежде – в полной мере владели двумя умениями: незаметно размещать на себе уйму всякого смертоносного железа (и очень ловко пользоваться им, буде возникнет такая необходимость) и мгновенно неким шестым чувством оценивать намерения очередного визитера. Зайдя же в загадочную палатку – при условии, что бдительная охрана не сочтет его подозрительным – визитер обнаружил бы внутри следующее: двоих писарей, прилежно скрипящих перьями, но чересчур крепких и быстроглазых для обычных переписчиков; два или три окованных железом сундука, несколько парусиновых стульев и складной походный стол, заваленный всевозможными бумагами и пергаментными свитками.
Из-за этого-то стола поднялся бы навстречу гостю сам хозяин, месьор Эрманд ди Норонья, недреманное око зингарского трона – невысокий ладный мужчина лет пятидесяти с пронзительным взглядом немигающих черных глаз, остроконечной седой бородкой, уложенной волосок к волоску, одетый неброско, но с невозможной аккуратностью в черный бархатный камзол, поверх которого выпущена массивная серебряная цепь с замысловатым медальоном. Большинство обитателей военного лагеря не переставали удивляться:
