— Разве вы не видите? Семьдесят два га…
— Видеть-то я вижу, — сухо проговорила Лена. — Только тут где-то ошибка: должна быть разница гектар на пятнадцать — поле за кладбищем, которое под снегом осталось…
Лицо председателя покрылось красными пятнами; от его любезности не осталось и следа.
— Ты это мне что, указывать пришла?! — закричал он высоким, пронзительным голосом. — Сиди у себя в райзо да подшивай сводки, а на поле без тебя разберутся… Тоже мне нашлась «агроном»!.. Чихал я на таких агрономов!..
Лена молча повернулась и вышла.
Через полгода после этого в Липне был «показательный суд»: судили председателя колхоза «Новая жизнь» Лисенкова Василия Даниловича — судили за многое: за развал колхозной работы, за очковтирательство, за систематическое пьянство, за хищение колхозного имущества. Обвинительных документов против него собралось столько, что толстенная папка не могла закрыться и торчала на столе дыбом.
Где-то среди других бумаг была в этой папке подшита и докладная агронома Е. М.Соловьевой об оставленном под снегом овсяном поле.
Лисенкова тогда исключили из партии и приговорили к десяти годам концентрационного лагеря.
И вот теперь этот самый человек появился перед немецким комендантом уже в роли старосты той самой деревни Завьялово, которая при советской власти называлась колхозом «Новая жизнь».
— Хотя бы сельсоветским не его выбрали, а кого-нибудь другого! — тихо сказала Лена, когда завьяловские старосты в количестве восьми человек скрылись за коридорной дверью.
Но ее желание не исполнилось: с очень недолгого совещания Лисенков вернулся с таким победоносным видом, что не осталось никакого сомнения в том, что старостой Завьяловского сельсовета избран именно он.
Собрание продолжалось.
…. Ивановский сельсовет, Ковалевский, Коробовский, Крыловский, Ломакинский, Луковский, Марковский, Молотиловский, Моховский, Неждановский…
Одна за другой исчезали за дверями коридора группы людей и возвращались обратно, выбрав себе начальника из своей среды.
Последним в списке был Яворовский сельсовет.
— Старосты сельсоветов должны остаться здесь, остальные пусть едут домой! — распорядился Раудер.
Через полчаса в комендатуре вместо трехсот человек осталось только двадцать семь — по числу сельсоветов, а остальное деревенское начальство, кто в санках, кто пешком, отправились восвояси.
Сразу сделалось свободно.
Раудер взял начерченную рукой Лены карту района с обозначениями сельсоветов и по очереди вызвал к столу нескольких старост.
Когда вызванные приближались, он их внимательно разглядывал, как бы определяя, на что эти люди годны. Под его холодным, проницательным взглядом некоторые смущались, не зная, куда девать руки и ноги, другие пробовали разговаривать. Лисенков все время порывался подойти, но его так и не удостоили приглашения.
Закончив этот осмотр, зондерфюрер Раудер попрощался и ушел.
Тогда заговорил Шварц, до сих пор молча сидевший за столом; он начал расспрашивать старост о их жизни и хозяйстве, о том, насколько разрушены их деревни, в чем они нуждаются в первую очередь…
При Раудере все держались почти навытяжку, мяли шапки в руках и говорили шепотом, а добродушный Шварц сразу сумел найти с людьми общий язык, и они разговорились, хотя переводчик Конрад ушел вместе с Раудером; переводили понемногу все: Маруся, Лена, даже Николай Сергеевич, за эти дни напрактиковавшийся в немецком языке.
Неожиданно нашелся еще один знаток немецкого языка — староста Моховского сельсовета Прохор Ермолаевич Гнутов.
Это был старик лет шестидесяти, огромного роста, грузный, похожий на медведя; у него были густые, полуседые курчавые волосы и широкая, еще черная борода; из-под нависших бровей смотрели умные, зоркие глаза.
Он держался с достоинством, даже важно, без униженных поклонов. Еще в присутствии Раудера он нашел себе место на подоконнике, сел и просидел все собрание молча, внимательно слушая. Когда начал говорить Шварц, он вступил в разговор и обнаружил неплохое знание немецкого языка, правда, не литературного, а одного из многочисленных провинциальных наречий; для того, чтобы взаимно понимать друг друга, этих знаний, приобретенных им в немецком плену после первой мировой войны, было вполне достаточно.
Его разговор со Шварцем затянулся довольно долго, и расстались они большими приятелями, к досаде и зависти Лисенкова, который по-немецки знал только «я, я», «гут», «никс гут» и несколько ругательств.
В конце собрания Маруся раздала старостам заранее приготовленные пачки всевозможных «бефелей» и бланки переписи, которую собирался проводить Крайсландвирт. Бланки эти были напечатаны на русском языке Клавдией Ивановной на спасенной ею машинке.
Пример первого частного предпринимателя в Липне Федора Егоренкова оказался заразителен: в течение одной недели получили патенты на право частной работы — портной, две портнихи, два сапожника, слесарь-кузнец, жестянщик, часовых дел мастер, парикмахер. Патенты уже не писались от руки, а печатались на машинке, что придавало им солидный вид.
По распоряжению Шварца, желавшего поднять частную промышленность, все эти люди были зачислены на хлебное довольствие, как рабочие, что давало бургомистру основание и право требовать, чтоб они не отказывались работать за деньги, и он это требовал, а каждый частник старался получить за свою работу хлебом, солью или еще какой-нибудь натурой.
Одновременно с развитием деятельности частников одно за другим начинали работать государственные предприятия.
Возобновила работу почти неповрежденная электростанция, начала сборку своей разрозненной техники МТС, шел ремонт маслосырзавода, был взят на учет склад кожсырья, почти полностью уцелевший, так как летом невыделанные кожи никому не были нужны, и охотники чужого добра только теперь начали до них добираться.
Учтено было все, что уцелело на разных концах города от многочисленных пожаров и еще более многочисленных разграблений; всего этого было очень мало, но все же оно давало иногда возможность вывернуться из затруднительного положения.
В городском Управлении под начальством бургомистра уже работало человек десять; здесь теперь вершился суд, разбирались тяжбы, направлялись на работу люди, принимались отчеты предприятий. В кассе уже собралось немало денег — за хлеб, за патенты и прочее, и можно было начать платить людям зарплату, хотя, по правде говоря, люди ею очень мало интересовались.
Венецкий работал с утра до позднего вечера, работал с увлечением и умудрялся поспевать всюду.
Лена с интересом наблюдала за ним и на работе, и дома: недавний измученный пленный, хмурый, угрюмый, пришибленный, не знавший, куда ему деваться, — на глазах делался совершенно другим человеком. Он теперь чувствовал почву под ногами и дело в руках; к нему вернулась его гордая осанка, в голосе все чаще и чаще слышались властные металлические нотки, хорошо известные тем, кто работал под его начальством до войны; его решения были быстры, часто совершенно неожиданны, но справедливы и тверды, и этих решений люди слушались, хотя иногда, конечно, ворчали, но до жалоб дело не доходило, и история с хлебом Ефросинии Катковской была пока единственным случаем неповиновения.
Зондерфюрер Раудер не раз оглядывался, заслышав уверенный звучный голос бургомистра, оглядывался и довольно усмехался: ему нравился человек, которого он сам лично назначил на этот пост.
