У него мелькнула мысль, что здесь кто-то сошел с ума, ведь нормальный человек такого погрома не сделает…
А мать продолжала биться в истерических рыданиях, и от нее ничего нельзя было добиться.
Постепенно всхлипывания стали тише, но сын видел, что, если она попытается сказать слово, все опять начнется сначала.
А она хотела говорить, хотела сообщить сыну важное, нужное, необходимое; несколько раз у нее вырывались отдельные несвязные слова, но потом ей снова перехватывало горло.
Наконец, она начала показывать знаками: просила что-то дать ей — Николай подавал ей воды, подушку, порошки, которые нашел под кроватью, но она только качала головой и махала руками, досадуя, что он ее не понимает.
Вдруг она приподнялась и вынула у него из грудного кармана маленький карандаш.
Он понял.
Быстро наклонившись, он поднял первую попавшуюся книгу — того самого Лермонтова, что валялся под столом, и подал ей.
— Тебе трудно говорить… Пиши!.. Хоть здесь на книге. Что с папой? Он умер?
— Хуже!
Это слово она выговорила, почти выкрикнула и, захрипев, опять замолчала.
— С ума сошел?
Этот вопрос дал неожиданную реакцию: предположение сына рассмешило Екатерину Павловну, а смех придал ей силы.
Она отрицательно замотала головой и слегка улыбнулась, болезненно, криво, на одну сторону, но все же улыбнулась, потом приподнялась, села, взяла книгу и четко написала на широких полях стихотворного текста:
«Он в тюрьме!»
— В тюрьме?!..
Николай мог предположить любую болезнь, несчастный случай, смерть, все, что угодно, только не это! Тюрьма в его понятиях была тесно связана с давно рухнувшим царским режимом.
В те времена Сергей Александрович действительно сидел в тюрьме, был в ссылке за революционную деятельность — но ведь все это было до революции…
Он перечитывал три слова, и в первую минуту ему подумалось, что произошел какой-то огромный политический переворот, что советская власть, власть свободы и справедливости, — рухнула… что опять…
Что за глупости?! Ведь теперь нет никакой войны, никаких гражданских неурядиц; если бы такое политическое событие совершилось, оно затронуло бы всю страну, между тем, никто ничего не знает, ни в Белоярске, ни в поезде, ни на станциях…
А тонкая рука матери повела вокруг себя, указывая на царивший в квартире разгром, а затем написала еще одно слово:
«Обыск».
Значит, это работа не буйно помешанных — это во время обыска все так перекопали, перепутали, перешвыряли.
Мать написала еще дату ареста — ровно неделю тому назад, а на вопрос: «Почему отец арестован?» — написала: «Не знаю ничего!» и затихла.
За окнами стемнело. Николай встал и зажег свет.
— Вот что, мама! — сказал он. — Сегодня уже поздно, я ничего не смогу узнать. Утро вечера мудренее! Ложись в постель, а я постараюсь разобрать эту свалку.
Екатерина Павловна покорно разделась и легла. Часа через полтора она совсем успокоилась, и к ней вернулся дар речи.
Тихим, тихим голосом она рассказала, что в НКВД ее не приняли, что передач не разрешают, свиданий — и подавно; потом призналась, что она уже несколько дней ничего не ела.
Услыхав это, Николай принялся хозяйничать: разжег примус, вскипятил чаю, нашел крупу, сварил кашу и чуть ли не с ложечки накормил больную.
Она немного повеселела.
— Обязательно сходи завтра, узнай про папу!.. Добейся!.. Это какая-то ошибка! Его с кем-то спутали… ты выяснишь все…
— Выясню, мамочка!.. Утром пойду и все выясню!.. А сейчас — спи!
— Непременно!.. Надо только выяснить, и его сразу освободят… Это недоразумение какое-то… А я не могла… У меня сердце схватывает… Я не могу говорить с ними… Я даже там… около тюрьмы… в обморок упала… И дома ничего убрать не могла…
Она опять начала задыхаться.
— Мамочка!.. Не надо говорить!.. Молчи и спи!.. Я все понял… Спи!..
Еще через час измученная Екатерина Павловна тихо заснула — не в первый ли раз за эту неделю?
Присутствие сына вернуло ей спокойствие и надежду, что все недоразумения выяснятся, справедливость будет восстановлена, и все закончится самым благополучным образом.
Но не все надежды сбываются!..
На следующий день Николай Венецкий отправился в Сабуровское НКВД.
Он быстрым твердым шагом шел по улице, не останавливась, поднялся на высокое крыльцо большого серого дома и смело распахнул тяжелую дверь.
— Пропуск! — встретил его дежурный, приняв его по уверенной осанке за сотрудника.
— Пропуска у меня нет… Мне нужно узнать…
— Без пропуска не разрешается!
Дежурный понял, что перед ним обыкновенный смертный, и отвернулся.
Николай почувствовал, что уверенность, с которой он шел сюда, чтоб выяснить недоразумение и доказать полную невиновность отца, начинает куда-то улетучиваться.
— Но где же берут пропуска? — спросил он, стараясь всеми силами говорить спокойно, даже небрежно, но ему это плохо удавалось.
Первый его вопрос остался без ответа, на вторичный — дежурный с таким видом, будто посетители, подобные Венецкому, ему смертельно надоели, процедил сквозь зубы:
— Вы по какому делу?
— Мой отец арестован…
— А? Фамилия? — дежурный развернул какую-то книгу.
— Фамилия моего отца — Венецкий, Сергей Александрович.
— Ах, Венецкий!..
Книга захлопнулась, и лицо дежурного, и без того мало выразительное, сделалось каменным; он посмотрел на Николая таким взором, будто перед ним был не рослый молодой человек, а какая-то маленькая козявка, и распорядился:
— Пройдите в коридор и обождите!
Николай повиновался.
В коридоре стояли диваны, цветы, зеркала, на окнах были бархатные гардины, на полу — пушистый ковер; обстановка скорее напоминала дворец, чем советское учреждение.
В этом роскошном доме царила напряженная, давящая тишина.
Прошло полчаса, час, полтора; Николай решил, что о нем забыли и опять подошел к дежурному; но тот, даже не взглянув на него, сказал:
— Подождите! Вызовут, когда надо будет!
Ждать пришлось более четырех часов.
Наконец, дежурный, уже не прежний, а новый, заступивший на смену, позвал его.
— Поднимитесь на второй этаж, в кабинет номер тридцать два, к товарищу Кирюхину.
Понявшись по широкой, устланной ковром лестнице, Николай увидел на двери цифру тридцать два и
