Аббат прочитал «Диалоги» и выразил горячее желание помочь Руссо. Он пообещал Жан-Жаку сделать все, чтобы сохранить рукопись и опубликовать ее после смерти Руссо. А если он сам умрет прежде, то распорядится все исполнить управляющему своим поместьем. Но не оскорбит ли он чувств автора, если посоветует Руссо еще немного поработать над будущей книгой? Ведь он написал такие замечательные романы, как «Эмиль» и «Новая Элоиза», а этот роман по сравнению с ними довольно слаб. В нем нет крепко сбитого сюжета, нет женских персонажей, и…
Что вы сказали? По вашему мнению, это не роман? В нем слишком много фактического материала? Само собой, в нем есть отражение нынешней реальности. Например, отстаивание Жан-Жаком своих музыкальных способностей в споре с теми, кто такие способности у него отрицал. Что, это сбивает читателя с толку? Выглядит странно? И эти насекомые, которых обучают его жалить, и весь этот разговор о мадам Жоффрен…
Нет, у него, Кондилльяка, нет никакого желания задеть самолюбие автора. Но если месье Руссо хочет оставить все так, как есть, то может быть спокойным, — все его пожелания будут неукоснительно выполнены. Вот здесь, видите, в этом ящике под замком, рукопись будет в полной безопасности. Месье Руссо может не волноваться.
Но разве мог Жан-Жак успокоиться? Какой прок от обещания аббата, если он считал самозащиту Руссо плохо написанным романом? Он, несомненно, теперь только ждал смерти Жан-Жака, чтобы выбросить его рукопись прочь, как ненужный хлам. Или же передать ее какому-нибудь философу, чтобы тот от души посмеялся. Неужели во всей Франции не осталось ни одного человека, готового ему помочь? Неужели в этой стране больше не существует чести и приличий? Может, обратиться к иностранцу?
В Париже в это время жил некий Бутбай, английский джентльмен, который когда-то был соседом Руссо в Уоттоне. Когда он приехал на континент, то пришел к Руссо, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение.
— Это мое послание из могилы, — объяснил ему Руссо, отдавая еще одну копию книги англичанину. — За владение такой рукописью не жалко отдать и жизнь. Поэтому храните ее в тайнике, а как только узнаете о моей смерти, можете напечатать.
Бутбай деликатно ответил, что такое печальное событие произойдет не скоро. Но он дал Жан-Жаку торжественное обещание сохранить его рукопись.
Но разве можно до конца доверять этому хладнокровному британцу? Чем он лучше французского аббата? (Хотя и тот и другой оказались достойными данного слова.) Будучи не до конца уверенным в помощи француза и англичанина, Жан-Жак снова сел за письменный стол, чтобы сделать еще одну копию. Для Бога.
Он ее более тщательно переписал, чем две предыдущие, значительно аккуратнее. Просто одно загляденье. Без единой помарки. Когда Руссо закончил работу, то старательно упаковал рукопись и на обертке написал адрес: «Поручаю заботам Провидения» — и потом, словно чувствуя, как сердце Бога встрепенулось от жалости к нему, добавил: «Это моя последняя надежда». Он все написал своим самым лучшим каллиграфическим почерком, точно таким, которым составлял много лет назад письмо Вольтеру. При этом он задавал себе вопрос: получит ли он в результате этого послания от Бога больше, чем когда-то от великого поэта? Человека, который в ту пору был для него Богом.
«Защитник всех угнетенных, — написал он на обертке, — прими вот этот призыв от того, кого преследует, как гончая добычу, донимает и позорит целое поколение. Пятнадцать лет он был объектом постоянных издевательств, которым нет равных, унижений, которые горше смерти. И все это без всяких объяснений — одни лишь оскорбления, ложь и предательство. Вечное Провидение, прими мою рукопись и позаботься о том, чтобы в будущем она, без всяких подделок, оказалась в руках нового, лучшего поколения людей».
Несколько дней Руссо изучал собор Парижской Богоматери. Он старательно отмечал время проведения мессы, появление и уход церковных сторожей, священников и псаломщиков, чтобы выбрать удобный момент, проникнуть незамеченным в церковь, к самому алтарю, и спрятать там рукопись. Какая будет сенсация, когда ее там обнаружат! Какое осквернение самого чтимого во Франции святилища! Все, начиная от короля и ниже, будут вынуждены выслушать его, Жан-Жака. И какую историю мерзких преследований он расскажет перед всем миром! Пусть заранее дрожат эти философы!
Точно рассчитав каждый свой шаг, он однажды утром, сунув под мышку рукопись, отправился в храм. Улучив удобный момент, он кинулся к алтарю. Но на пути его неожиданно возникла преграда. Вход к ступеням алтаря закрывала высокая железная решетка. Он никогда ее здесь прежде не видел. Кто же мог поставить ее здесь за ночь? Он думал, что решетка откроется, стоит только посильнее на нее нажать, но она оказалась прочной и закрытой на замок. Проникнуть через нее невозможно.
У него вдруг закружилась голова, и он ухватился за решетку, чтобы не упасть. Вдруг он издал такой истошный вопль, который громким эхом прокатился под сводами церкви, напугав его самого.
Ноги ему не повиновались. Убежденный в том, что это сам Бог возвел перед ним преграду, между ним, Жан-Жаком, и его священным алтарем, Руссо, пошатываясь, с трудом вышел из храма.
Вдруг и сам Париж изменился перед ним. Превратился в лабиринт, в котором Жан-Жак потерялся, несмотря на тридцать лет, прожитых в этом городе.
«Тщетно, — писал он в этот день, — тщетно я искал хотя бы одной-единственной руки, готовой оказать мне помощь. Я попал в западню в этом городе без вывесок. Никто не мог дать мне совета, никто не мог меня утешить. Даже плиты на тротуарах и булыжники на мостовых презирали меня, устраивали мне засаду, пытаясь сбить с ног. Даже собаки бросали отбросы из канавы, чтобы подбежать и зарычать на меня».
В своем глубоком отчаянии, в ужасе, охватившем все его существо, Жан-Жак испытывал все же удовлетворение, — он теперь дошел до конца, коснулся самого дна. Бог по каким-то своим причинам взял сторону Вольтера. Жан-Жак боролся, сколько мог, но проиграл. Теперь он мог успокоиться. Ибо наступил конец. Теперь все кончено. Он передал все в руки Божии, Тому, кто делает и разделывает. Он отдал все в руки этой вечной природы, в которой даже солнце нечто иное, как пузырь из пламени. Теперь Жан-Жак ничего больше не хотел. Ни от своего поколения, ни от любого другого.
Он будет по-прежнему совершать продолжительные прогулки с Бернанденом де Сен-Пьером, собирая растения для своих гербариев. Иногда даже трудные восхождения. Но в общем вполне будет доволен менее утомительными непродолжительными экскурсиями. Он будет больше времени проводить над гербариями. Или, взяв в руку спинет, напевать песенки. Постепенно сократит заказы на переписку нот.
Он неплохо себя чувствовал. Очень редко в его жизни бывали такие периоды, когда он не жаловался на здоровье. Даже мочевой пузырь его так не донимал. Он отдыхал. Расслаблялся. Все его страсти, кажется, заглохли.
Глава 38
ПОКАЙСЯ, ГРЕШНИК, ПОКАЙСЯ!
Неожиданно одним холодным январским днем, когда температура упала так низко, что даже Сена покрылась плавучими громадами льдин, в дверь Жан-Жака постучал Бернанден де Сен-Пьер. Весь закутанный теплым шарфом до самого кончика носа, ужасно возбужденный:
— Вы слышали новость?
— Какую? — спросил Руссо.
— О Вольтере! — воскликнул Бернанден. — Он в Париже. Приехал сегодня утром.
Сердце у Жан-Жака замерло. Вольтер в Париже? Снова они с ним в одном городе? Спустя четверть столетия? Что же теперь будет?
Конечно, что-то произойдет. Произойдет обязательно. Их встреча. Пусть случайная или организованная друзьями. Или даже врагами. В любом случае они не могли не встретиться. И тогда Руссо наконец облегчит груз на своем сердце, изольет все, что у него накопилось в душе за эти долгие годы, сдерживавшее его порывы, все выскажет этому великому человеку — свое почитание, восхищение, любовь, свои разочарования им, свою зависть и ненависть. И в конце свою ярость и страх. В общем, все страсти,
