— Над моими жертвами? — мягко переспросил Иисус, глядя на Вольтера ясными глазами, в которых сквозил легкий упрек.
— Да! — закричал Вольтер. — Неужели ты станешь отрицать, что все эти люди не умерли из-за насаждения твоей новой религии?
— Какой такой новой религии? — спросил Иисус. — Я никогда не проповедовал ничего другого, кроме как «любите Бога всем своим сердцем и своего ближнего как самого себя». Неужели вы называете новой религией то, что известно людям с начала времен? Разве я не говорил, что пришел не отринуть закон, но исполнить его?
— Да, — сказал Вольтер, — но разве ты не написал, что принес не мир, но меч?
— Я никогда ничего не писал в своей жизни, — тихо возразил Иисус. — Ну а что до меча, то у меня его никогда не было.
— Ну а эти скелеты, — настаивал на своем Вольтер, — разве эти люди приняли смерть не во имя твое? Разве ты не считаешь себя за это ответственным?
— Как это так? — спросил Иисус. — Разве я кого-нибудь убил? Разве просил кого убить во имя мое? Разве я не пришел, чтобы умереть за других, а не просить других умереть за меня?
— Но ты же не станешь отрицать, что твои последователи умертвили вот эти горы индейцев, чтобы забрать у них золото?
— У меня никогда не было золота, — ответил Иисус. — Я никогда не желал его. Всю жизнь я прожил в нищете, точно как и мои спутники.
— Но в таком случае те, кто называет себя христианами, не исповедуют твою религию?
— Если они любили Бога, — сказал Иисус, — если они воздавали добром за зло, то тогда они исповедовали такую религию, что и я.
— Тогда что ты скажешь о кровавых битвах между твоими Церквами? — спросил Вольтер. — Что скажешь о великих расколах в христианстве? О миллионах тех людей, которые требуют поклоняться тебе на латинском? И о других миллионах, которые утверждают, что тебе можно по-настоящему поклоняться только на греческом? И еще другие миллионы, которые говорят…
— Я сам не знал ни греческого, ни латинского, — признался Иисус. — Я говорил только на языке своей родины.
— Ну а что ты скажешь о тех, которые утверждают, что тебе не должны поклоняться такие, кто не отказываются от мяса по пятницам?
— Я всегда ел то, что мне давали, — ответил Иисус. — Я был слишком беден, чтобы выбирать пищу для себя.
— Но разве для того, чтобы любить Бога всем своим сердцем, как ты того требуешь, не следует ли уединиться в монастырь? — не унимался Вольтер. — Разве не так ты говоришь?
— Почему же? — ответил Иисус. — Я никогда не считал, что нужно жить отдельно от людей.
— Или, по крайней мере, совершить паломничество в твою церковь в Риме?
— Я не построил ни одной церкви, — ответил Иисус. — И никогда не совершал паломничества. Если Бог повсюду,
то почему нужно отдавать предпочтение одному месту по сравнению с другим?
— А что ты скажешь по поводу своих янсенистов и иезуитов? — продолжал его пытать Вольтер. — Что скажешь о католиках, о протестантах? О греческих ортодоксах[246] и…
— Что касается меня, — отвечал смиренно Иисус, — то я никогда не делал различия между иудеем и самаритянином[247]. И я не вижу, почему те, кто считают себя моими последователями, должны поступать иначе.
Вольтер уже хотел было броситься в ноги Иисусу, закричать ему:
— Тогда позволь мне стать твоим последователем! Ибо, как и ты, я не христианин!
Но в эту секунду его сон пропал.
Он лежал в своей кровати, как и до этого. Но он чувствовал внутри себя какую-то теплоту, вызываемую, вероятно, свечением, — он чувствовал себя наполовину опечаленным, так как сумел примириться с Христом. Но все равно его враждебность к Церкви не исчезла. Только недавно он прочитал проповеди двух великих французских проповедников, Будалу и Массиньона, и не нашел в них ничего, кроме яростных нападок на половую развращенность, и ни одного слова против войны.
Вольтер теперь чувствовал, что его смертный час быстро приближается. Как долго он еще протянет? Может, еще несколько лет? Его организм работал уже плохо, так что он постоянно повторял: «Я живу теперь только от клизмы к клизме». Он иногда даже отказывался от еды, чтобы избежать страшных колик в кишечнике.
Каждый болезненный приступ напоминал ему о том, что он хотел позабыть.
«Нельзя все время думать о смерти, — писал он мадам дю Деффан, старой, ослепшей даме, которая ужасно боялась умереть. — Что такое, в конце концов, смерть, если не сон, после которого не просыпаются? И как мы не чувствуем себя, когда спим, так не будем чувствовать себя, когда наступит смерть».
Конечно, это было слабое утешение, он сам постоянно только об этом и думал. Вольтер знал, что наступило время нанести последний, решающий удар по фанатизму. Выпить на глазах у всего мира болиголова и тем самым продемонстрировать, что человек может умереть по своей воле без всяких предрассудков. Но для этого нужно ехать в Париж, чтобы умереть там на виду.
Как это сделать? Как ему снова заручиться расположением Людовика XV? Несмотря на свою дружбу с мадам де Помпадур, он так и не смог найти ни одного достаточно влиятельного лица, чтобы заставить короля изменить его отношение к себе, пошатнуть ту твердую позицию, которую занял монарх, раздосадованный одним из памфлетов Вольтера. «Неужели нельзя заставить этого человека закрыть рот?» — спрашивал король.
Вот как обстояли дела. И даже когда Людовик XV умер и на трон взошел Людовик XVI, который проявлял уважение ко всем ученым мужам, с одним, правда, исключением. Этим исключением был Вольтер. Новый король даже отказывался от выезда в театр, если ему сообщали, что будут давать пьесу Вольтера.
Но друзья все равно звали Вольтера в Париж. Они убеждали его:
— Кто посмеет остановить вас? Что они могут с вами сделать? Власти не посмеют арестовать человека вашего возраста, пользующегося всемирной славой.
У Вольтера из головы не выходили роскошные, пышные похороны Ньютона. Нужно очень осторожно играть в карты, чтобы каким-нибудь взбалмошным поступком не разрушить в последний момент свою карьеру, которую он с таким старанием, с таким успехом возводил всю свою жизнь. Нужно умерить нападки на Церковь, чтобы избежать опасности, — ведь ему в таком случае обозленные церковники могли отказать в христианском погребении и выбросить его труп на свалку.
— В Париже живут сорок тысяч фанатиков, — убеждал он друзей. — По едва заметному кивку одобрения властей все они принесут по вязанке хвороста на место моего сожжения, чтобы устроить такой костер, который не снился ни одному еретику в истории.
— Ну а что вы скажете по поводу восьмидесяти тысяч ваших сторонников? — возражали его друзья. — Не думаете ли вы, что каждый из них принес бы по паре ведер с водой, чтобы погасить этот громадный костер? К тому же искупать еще и сорок тысяч ваших фанатичных врагов?
Да, да, но все равно в конце придется предпринять такой решительный шаг. Только нужно все очень точно рассчитать по времени, чтобы не ошибиться.
А пока ему придется смириться с тем, что Руссо живет в Париже! Он писал своему старому другу герцогу Ришелье: «Как вам нравится такое состояние дел? Этот подмастерье часовщика, которого дожидается ордер на арест, живет в Париже, а я не могу!»
Это было правдой. Полагаясь только на честное слово Жан-Жака, что он ничего не будет писать или, во всяком случае, публиковать, власти дали ему разрешение проживать в Париже. Гарантами выполнения данного обещания стали князь де Конти и несколько его высокопоставленных приятелей.
Мог ли Вольтер воспринимать все это иначе, чем личное оскорбление? Что он мог еще сделать? Это похоже на страсть Жан-Жака к мадам д'Удето, которая не объяснялась ничем другим, кроме как ненавистью
