мыслимые в отношениях между одним человеком и другим.
А как поступит Вольтер? Кто знает? Может, точно так же. Одной мысли о такой сцене взаимных признаний, когда оба они будут просить друг у друга прощения, а встреча их закончится крепкими дружескими объятиями, было достаточно, чтобы на глазах Руссо навернулись слезы. Сколько напрасно прожитых лет, тех лет, которые могли пройти во взаимной любви, в дружеских беседах, в заботах друг о друге, во взаимной помощи в работе…
Он резко оборвал череду своих грез. Он напрягся, чтобы не позволить пролиться по щекам слезам. Потому что в эту секунду он услыхал голос, которого на самом деле не слышал, но мог отлично вообразить его, — такой строгий, повелительный. Этот голос говорил: «Руссо? Маленький Руссо? Вы имеете в виду эту гиену?» Вольтер объяснял всем, почему он называет его гиеной. Потому что, как он недавно выяснил, гиена — это единственное животное в природе, которое пожирает свой выводок, отдавая ему предпочтение перед любой другой пищей.
Вольтер мог придумать и еще какую-нибудь язвительную остроту, ранящую Руссо глубоко в сердце. Например, о том, что Жан-Жак начал с того, что хотел заставить весь мир завидовать ему, а когда это ему не удалось, то решил заставить мир жалеть его и в конце концов добился только того, что мир вообще забыл о нем.
Чего можно ожидать от Вольтера, кроме таких злобных замечаний? Сколько он уже сделал таких в адрес его, Жан-Жака. — Сотни! Ну и что?
— Этот человек настоящий клоун, больше ничего! — воскликнул Руссо.
— Простите, — быстро спохватился Бернанден, — я не хотел вас злить. Да, у этого человека на самом деле есть что-то от паяца.
— Имейте в виду, я никогда при этом не отрицал его гения, никогда этого не делал и не буду делать впредь, — продолжал Руссо и попросил Бернандена продолжить рассказ.
При этой новости о появлении Вольтера в Париже Гримм, например, воскликнул:
— Если бы в разгар дня в городе Париже появился пророк из Ветхого Завета, или один из двенадцати апостолов[254], или даже призрак Юлия Цезаря, то все равно никто не был бы настолько поражен, как при появлении здесь, среди нас, Вольтера.
Ну, чего еще можно ожидать от Гримма? Вполне естественно, только восхвалений до небес Вольтера, причем в такой льстивой форме, что всем непременно захочется их повторить. Как хочется примазаться к чужому успеху! Для чего же существует клика философов, как не для взаимного восхищения?
И у д'Аламбера был наготове восторженный комплимент:
— Вольтер приехал в Париж в возрасте восьмидесяти четырех лет, чтобы увидеть постановку своей последней пьесы ровно шестьдесят лет спустя после представления его первой пьесы «Эдип». Со времен Афин, две тысячи лет назад, когда Софокл[255], поставил свою последнюю пьесу в девяностолетнем возрасте, никто еще в театре не лицезрел такого рекорда!
Как все это знакомо! Когда же, в какое время Европу не будоражило имя Вольтера? А Вольтер в этом всеобщем переполохе выступал в своей самой старой, самой лучшей роли: Вольтер играл Вольтера. И ему всегда удавалось срывать бешеные аплодисменты.
Возьмите, например, эту изумительную фразу, которую он произнес, когда подъехал к городским воротам Парижа. Что лучше соответствовало такому торжественному моменту, как въезд Вольтера в родной город? Все было сделано так, словно само слетело с языка, чистая импровизация. (Как будто не было шестидневного переезда из Фернея в Париж, во время которого он мог прекрасно повторить, прорепетировать эту фразу сотню раз!)
Вольтер приехал морозным утром в своей карете небесно-голубого цвета, разукрашенной звездами, с небольшой печкой в салоне для обогрева, в сопровождении своего слуги, повара и секретаря. У городских ворот его остановили для обычного таможенного досмотра.
— Не везете ли контрабанду? — вполне естественно задал вопрос офицер.
Из кареты до него донесся хрипловатый старческий голос Вольтера:
— Никакой контрабанды, господин. Не считая, конечно, меня.
Таможенник, заглянув в темный салон, откуда он услыхал такой странный ответ, тут же узнал эту знакомую всем фигуру, этот живой скелет, закутанный в экстравагантную рыжую шубу, отороченную соболями. (Эту роскошную шубу ему подарила императрица Екатерина Великая, которая ценила его выше всех писателей, по просьбе которой он написал «Век царя Петра Великого».) Таможенник сразу узнал это высохшее морщинистое лицо, эти незабываемые глубоко впавшие черные, блестящие, как два карбункула, глаза — отличительная черта этого мастера литературы.
— Боже, да это Вольтер! — закричал офицер. Он настолько разволновался при виде этой знаменитой фигуры, что совсем запамятовал, что Вольтеру запрещен въезд в Париж, так как власти не желали его там видеть. Он только махнул рукой, приглашая его за ворота.
Вольтер въехал в Париж, доехал до набережной де Театен (ныне набережная Вольтера), где этот непревзойденный писатель будет жить в великолепном дворце богатого маркиза Шарля Мишеля де Вилетта, по слухам его незаконнорожденного сына, появившегося на свет в результате любовной интрижки много лет тому назад.
Даже это было заранее предусмотрено, как и все на сцене. Как любой аспект его зрелища. Все предусмотрено. Начиная с его традиционного душераздирающего прощания с Фернеем, его любимым поместьем. Он все покидал. Со слезами на глазах, но все равно уезжал! Почему? Потому что сценарий его жизни требовал от него отъезда. Потому что как опытный драматург он знал, что эта гробница предназначена не для него. Ферней слишком, слишком далек от Парижа. Вольтер знал, что последний акт его великой драмы должен играться на гораздо большей сцене, чем эта маленькая деревенька, что его театральная жизнь требовала куда более величественного фона для последнего акта. Этим фоном призван стать самый большой город его времени — Париж.
Его последнее сценическое появление в Париже оказалось таким успешным, что тут же вокруг его кареты начали собираться толпы людей. Любопытные вскакивали на подножки, на козлы и даже на втулки колес, чтобы бросить мимолетный взгляд на этого великого человека или даже, если удастся, поцеловать его высохшую руку. Или вырвать клок шерсти из его шубы, чтобы сохранить навсегда этот дорогой сувенир. Какой-то торговец карточными трюками для шулеров, решив резко увеличить свой доход, орал:
— Ну-ка, взгляните на все эти уловки! Им меня обучил месье де Вольтер у себя в Фернее!
К Вольтеру подбежала женщина из книжной лавки.
— Месье де Вольтер, прошу вас, составьте мне богатство!
— Каким же образом? — поинтересовался он.
— Напишите для меня книгу. Опубликуйте, а я ее продам. Маленькую книжицу, на любую тему. Пожалуйста! Пожалуйста!
Казалось, только король и Церковь недовольны тем, что Вольтер выбрал Париж для постановки своего последнего акта. Париж и Версаль — это сцена для Бурбонов, а не для таких, как Вольтер.
Людовик XVI не мог сдержаться и не спросить сердито:
— Почему этому человеку разрешили приехать в Париж, когда до сих пор действует декрет о его ссылке?
Кто-то в этой связи доложил его величеству, что когда-то на самом деле такой приказ был отдан, или, во всяком случае, так все считали, но в архивах не сохранилось ни одной копии запрета. (Может, какой-то чиновник, любитель Вольтера, просто его сжег?)
— В таком случае пусть остается, — мрачно буркнул король. Смешно теперь высылать Вольтера, такого старого, такого знаменитого человека. Все будут смеяться над Францией. (Ведь вся Франция была втянута в это театральное состязание.) — Но никто из придворных не должен общаться с этим богохульником.
Церковь сразу начала принимать энергичные меры. Со всех церковных кафедр разносились громкие анафемы в адрес этого антихриста, который потешался над Иисусом. Этого человека, который называл Иисуса недотепой, который утверждал, что Иисус пришел в этот мир, чтобы спасти его, но у него ни черта не вышло.
Особенно усердствовал аббат де Борегар, который метал громы и молнии со своей кафедры в соборе Парижской Богоматери. Аббата даже пригласили повторить его грозные сентенции в королевскую часовню
