в Версале. Он повторил там свою проповедь, в которой подвергал злобным нападкам всю современную философскую школу, называя всех философов безумцами, вооруженными топорами, чтобы разрушить храмы Божии, разбить трон и алтарь, осквернить святая святых, погубить наше общество и цивилизацию. И среди всех философов — этот Вольтер, самый талантливый и одаренный из них, со своим сладким ядом, этот коварный еретик, бесстыдный язычник, против нападок которого Церковь, разумеется, сумеет найти защиту: «Ибо нашему милосердию есть предел, и милосердие может обернуться яростным гневом. Наше усердие умеет прощать, но оно знает и что такое отмщение». Аббат заявил, что никогда тело этого хулителя Бога не будет заражать собой землю, в которой лежат истинные почитатели Божии.
— Почему это он отказывается хоронить меня? — спросил Вольтер. — А я похороню его с большой радостью!
Его шутка стала сенсацией в Париже. Поток его визитеров в дом маркиза де Вилетта превратился в полноводную реку, — все хотели прийти, чтобы засвидетельствовать свое почтение великому поэту. У Вольтера болели ноги, распухли лодыжки от бесконечных вставаний со своего кресла и возвращений в него, когда ему приходилось встречать до трехсот или даже больше гостей в день, и это только тех, которых у входа во дворец отобрала мадам
Дени с помощью самого маркиза, — они действовали вместе наподобие отборочного комитета, чтобы в комнате никогда не было слишком много посетителей. Вольтер всегда старался приготовить для каждого гостя какую-то запоминающуюся, остроумную фразу, чтобы тот потом распространял ее повсюду, по всему миру, чтобы она передавалась из уст в уста и в конце концов была напечатана во всех европейских газетах.
Носители самых знаменитых имен во Франции — Ришелье, Монморанси, Полиньяк, Лозен, Арманьяк, герцог де Сес, графиня де Буффле и даже мадам дю Деффан — все смиренно толпились в очереди, ожидая того момента, когда им позволят увидеть великого Вольтера.
Глюк, этот знаменитый композитор, даже отложил свой выезд в Вену на концерт, чтобы только не упустить своего шанса встретиться с Вольтером. Встреча произошла сразу после визита к Вольтеру его знаменитого соперника итальянца Пиччини[256], чей музыкальный стиль бросал вызов манере Глюка, в результате чего Париж снова раскололся на два враждебных лагеря.
— Что такое? — спросил Вольтер. — Глюк на буксире у Пиччини?
Эта остроумная фраза дошла до ушей королевы Марии Антуанетты [257], горячей приверженицы таланта Глюка, и она теперь была решительно настроена повидать Вольтера, несмотря на запрет короля.
Пришла делегация и от Французской академии, включая Сен-Ламбера, князя де Бово, Мармонтеля и других. Еще одна от театра «Комеди Франсез». И даже Бенджамин Франклин, только что вернувшийся из Америки, этот герой, которому успешно удалось оказать помощь американским революционерам от имени Франции. Он привел с собой внука.
— Я внимательно изучил вашу великую Декларацию независимости, — сказал ему Вольтер. — И должен признаться вам, что, будь мне вдвое меньше, чем теперь, я непременно уехал бы жить в вашу страну. В эту свободную страну!
Он говорил о том восхищении, которое испытывает к генералу Вашингтону[258], и тут же сочинил экспромтом пару стихотворных строчек, которые попросил отбить на золотой медали для подарка Вашингтону. Франклин, в свою очередь, попросил Вольтера благословить внука, что и сделал Вольтер, опустив ладонь мальчику на голову: «Дитя мое, я могу назвать тебе только два слова, которыми нужно жить: Бог и свобода». Никто в комнате не смог сдержать слез, когда Вольтер добавил: «Ты еще молод. Ты обязательно доживешь до таких счастливых дней».
Даже британский посол лорд Стормонт, покидавший Францию из-за начавшейся войны с Англией[259], задержал свой отъезд, чтобы повидаться с Вольтером. И Вольтер продемонстрировал всем, что может быть в равной степени великодушным и к друзьям и к врагам в данный момент.
— Ваш великий народ, — сказал Вольтер ему, — научил меня самой драгоценной добродетели, которой только может обладать человечество, — терпимости.
Приходили к нему и священники. Каждый из них стремился вернуть Вольтера в лоно Церкви. Несмотря на бдительность маркиза де Вилетта, мадам Дени и Вагниера, которые делали все, что в их силах, чтобы не допустить до Вольтера этих слуг Господних, жаждущих новых прозелитов, несколько из них все же проскользнули в его покои во время толчеи, возникшей перед дверью. Один из этих пророков, с лицом, искаженным религиозным безумством, заорал: «Покайся, грешник, покайся! Ибо пришел я к тебе, чтобы спасти твою душу для Бога!»
— Кто послал вас ко мне? — спросил Вольтер.
— Сам Бог! — торжественно заявил священнослужитель.
— В таком случае предъявите мне свои верительные грамоты! — парировал Вольтер. Пророка выпроводили под взрыв хохота. Его, однако, сменил другой священник, который заявил, что Бог с радостью простит Вольтера, если только он отречется от всех своих сочинений.
— От всех моих сочинений? — переспросил Вольтер.
— От всех! — повторил священник. — Без единого исключения!
— Не хотите ли вы сказать, что вы все их прочитали? — поинтересовался Вольтер.
— Ни одного! — взвился оскорбленный священнослужитель. — Я могу дотронуться до нечистой книги только для того, чтобы бросить ее в огонь!
— Выходит, вы заставляете меня отречься и от Библии? — бросил ему Вольтер. — Неужели вам неизвестно, что среди моих произведений есть и «Песнь Соломона», которую я перевел на французский и посвятил ее мадам де Помпадур? Неужели вы не знаете, что в моих сочинениях множество аргументов, доказывающих существование Бога и проклинающих атеистов? А известно ли вам, что я посвятил свою пьесу «Магомет» его святейшеству, испросив на сие его любезное дозволение? Выходит, мне следует отречься от Папы, Библии и от Бога? Это вы хотите сказать? И все только потому, что вы сжигаете мои книги, даже их не читая?
Среди таких священников был и некий аббат Лоррен Голтье, который служил капелланом в лечебнице для неизлечимых больных и священником в приходе Святого Сульпиция. Он, в отличие от других, не врывался в комнату Вольтера, не изрыгал хулу и проклятия и не грозил ему адом. Он просто прислал ему очень добрую, уважительную, с горячей симпатией записку, предлагая свои услуги, если в этом у него возникнет нужда.
Вольтер мысленно приберег его для того ужасного, чудовищного момента, когда ему, по выражению Генриха IV, придется сделать «опасный прыжок» в неизвестность.
Ах, если бы можно все время жить, жить вечно, постоянно работать, учиться, одерживая один триумф за другим!
— Пусть устроят мне хотя бы приличные похороны, — однажды сказал Вольтер д'Аламберу. — Я не желаю, чтобы мое тело, пусть и такое уродливое, бросили в канаву. Или же зарыли ночью в землю, как это сделали с несчастной Адриенной Лекуврёр. Как мертвую собаку.
— В таком случае тебе придется сделать то, что сделал Монтескье, — ответил д'Аламбер. — И Фонтенель. Как и множество других. Всем им в конце концов пришлось смириться со священниками. Покаяться, назвать себя грешниками, отречься от всех своих сочинений. Принять последнее причастие и помазание. Собороваться. Мы, литераторы, все это прекрасно понимаем. И простим тебя. Ведь и для нас когда-нибудь пробьет сей скорбный час.
Вольтер энергично замотал головой. Нет! Умереть в католической вере? Ладно, это он сделает. По крайней мере, попытается. Но отречься от своих сочинений? Нет, на это он никогда не пойдет.
— Их все равно будут читать, — успокоил его д'Аламбер.
— Надеюсь, — согласился с ним Вольтер, — потому что никогда не наступит такое время, когда человек перестанет бороться с фанатизмом и тиранией.
Но все равно он не откажется от своих произведений даже на смертном одре. Даже несмотря на то, что он неоднократно отрекался от них в прошлом, когда публиковал их анонимно. Да, такое происходило неоднократно. Но одно дело — лгать людям, к этому его принуждали обстоятельства. Лгать Богу — это
