У Крэкера был большой, пузатый, тонколапый паук, полностью подтверждавший правильность поговорки: «Питомец — второй хозяин». Они с Крэкером были похожи, они любили друг друга, у них был хороший контакт, на терапии Крэкер всегда брал питомца в руки и поглаживал его матовое круглое тельце, а паук блаженно подрагивал. Вторым крэкеровским питомцем была улитка, симпатичное беззлобное существо с трогательными подвижными рожками, но Крэкер ее презирал и плохо о ней заботился, она часто болела, и на стекле после нее оставался мутный слизистый след.
— …Это история нашего мира, — сказал Крэкер будто бы пауку; тот без любопытства потоптался на полуистертом бумажном квадратике и ушагал выше по Крэкеровой руке, в сторону локтя.
На бумажке была серия схематичных рисунков, соединенных между собой кривыми короткими стрелками. Я хорошо все запомнил. Несколько отдельных человечков (корявая подпись: «древние люди») — стрелка — голова человека с неприятной темной точкой в области лба (подписано: «цер. инсталляция») — стрелка — маленькая невнятная закорючка («начало формирования зародыша») — стрелка — что-то вроде яйца с недоступного цвета разводами внутри («развитие зародыша = великое сокращение») — стрелка — смешной многоголовый и многорукий монстр с погремушкой в одной из рук («рождение чудовища = число живущих становится неизменным»).
— Немедленно выброси эту гадость, — сказал я тихо и сладко, так, словно бы обращался к питомцу. — Избавься от этой бумажки, идиот ты несчастный. Сунь моему термиту, он ее быстро сожрет…
…Сначала, когда меня только поместили в исправительный Дом, в моем ведении были комар и муха. Я их не любил. Муха меня раздражала беспорядочностью перемещений, неспособностью сосредоточиться на какой-то конкретной цели и сделать выбор. После того как я сыпал ей сухой корм — пахнущие пряной гнилью бежевые шарики, — она долго кружила по террариуму, не в состоянии решить, с какого из одинаковых шариков начать свой обед…. Я не знал, о чем с ней беседовать, так что обычно просто желал ей приятного аппетита, а на прощание говорил «смерти нет». Она тоже не испытывала ко мне никаких чувств и, в отличие от мух других исправляемых, никогда не садилась на разделявшее нас стекло, если я подходил. Самка комара вела себя иначе: при виде меня она всегда заметно оживлялась, она любила мою кровь и, наверное, любила меня. Я не получал особого удовольствия от контакта с ней, но никогда не отказывал ей в радости и делал для нее то, чего она так хотела: прислонял тыльную сторону ладони или щеку к боковой сетке ее террариума. Она вела себя тактично и аккуратно и не брала больше двух порций крови за раз. После ее терапии на поверхности кожи оставались нежно-розовые припухшие бугорки; я их мазал специальным кремом, который давал энтомолог, и они почти не чесались и полностью исчезали часа за три.
Спустя год Эф сказал, что доволен тем, как хорошо я заботился о своих двух питомцах. Я проявил себя с лучшей стороны и теперь заслуживал поощрения: он позволит мне выбрать третьего питомца самостоятельно. Любой из видов, представленных на Доступной Террасе, на мой собственный вкус.
Из всех питомцев террасы мне по-настоящему нравился только жук— олень, он был любимцем одного из предпаузников, и я хотел было попросить Эфа, чтобы мне привезли такого же или, например, отдали этого, когда его хозяин временно перестанет существовать… Вместо этого я заявил, что хочу термита. «Одного»? — неприятно уточнил Эф, и я сказал ему: «Да». До сих пор не вполне понимаю, почему попросил термита. Наверное, просто из любопытства. Или, может быть, чтобы восстановить справедливость.
Колония термитов считалась украшением и гордостью нашего исправительного Дома (в неволе эти насекомые приживались далеко не всегда); под их нужды у нас было отведено отдельное помещение, смежное с Доступной Террасой, скудно освещенное и пропитанное запахом пластика и гнилой древесины. Там, в полумраке, в гигантском террариуме из затемненного полистирола, до половины заполненном землей, возвышался термитник. Он напоминал выщербленный ветрами и временем покосившийся замок, построенный до Рождества Живущего и населенный невидимыми древними духами. К моей немалой досаде, через мутный пластик невозможно было разглядеть подробности архитектуры этого замка. Что же до обитавших в нем «духов», термиты никогда не высовывались наружу, они всегда укрывались за стенами замка, и из всех исправляемых — в этом я и видел несправедливость — я единственный лишен был возможности следить за их жизнью. Термиты никогда не были под чьим-либо шефством, за ними ухаживал исключительно штатный энтомолог — он же и установил внутри термитника, на всех его уровнях и в каждом отсеке, множество микрокамер с прямым подключением к
— Термиты — социальные насекомые, — сказал тогда Эф. — Но, полагаю, если мы дадим тебе одного, этот опыт для тебя будет полезным. Я обсужу этот вопрос с руководством исправительного Дома и энтомологом.
Они явно сразу же все обсудили в глубоких слоях: штатный энтомолог явился уже минут через десять и направился в термитный отсек. Проходя мимо меня, он отвел взгляд. Он выглядел раздосадованным, почти что взбешенным. Вскоре энтомолог вернулся, держа в руках небольшой, цилиндрической формы пластиковый контейнер с единственным термитом внутри. Он установил его на Доступной Террасе, рядом с террариумом моего комара. По-прежнему избегая смотреть в мою сторону и раздраженно кривя рот, он сообщил мне, что термит питается целлюлозой, термит слепой и бесполый, термит не выносит солнечного света и термит — социальное насекомое. Он сказал, это все, что мне нужно знать о своем новом питомце. После этого энтомолог выдал мне корм — серебристый пакет, наполненный влажными, пахнущими грибами и лесом опилками. Я уточнил насчет света — не будет ли термит страдать в своем прозрачном контейнере на Доступной Террасе, — и он неприязненно объяснил, что стенки контейнера выполнены из специального светозащитного материала. Потом он ушел, даже не сказав «смерти нет». Я удивился: раньше энтомолог относился ко мне хорошо и всегда был доволен здоровьем моих подопечных.
Помню, после его ухода целая толпа исправляемых собралась на террасе и обступила контейнер с моим новым питомцем — мне еще подумалось, что контейнер немного похож на прозрачную камеру Сына. Помню, все они долго, то закрывая глаза, то возбужденно переглядываясь, молчали, обсуждали между собой в
— Жалко солдата!
Спустя неделю я понял все: их взгляды, и этот возглас Лисенка, и раздражение энтомолога, и слова Эфа про «полезный для меня опыт». Термит, которого мне поручили, в термитнике принадлежал к касте «воинов». Передняя часть его туловища была покрыта твердым коричневым панцирем, словно закована в рыцарские доспехи. Его оружием были огромные, размером со все остальное его тело, серповидные челюсти-жва— лы — настолько громоздкие, что мешали ему самостоятельно есть. Всю неделю он провел в неуклюжей оборонительной стойке, повернувшись ко мне слепой бронированной головой, а задом — к отсеку с термитником, словно надеялся заслонить и спасти от меня родной замок. Он перестал жить на седьмой день от голода, на груде ароматных питательных стружек, которые я исправно бросал в его контейнер все эти дни… Крэкер сказал, он с самого начала был обречен, мой новый питомец.
Крэкер сказал, там, в термитнике, таких солдат кормят термиты-рабочие содержимым своих кишечников: аккуратно выдавливают им прямо в рот переваренную целлюлозу.
Крэкер сказал, это знает любой исправляемый, любой, кто хоть раз смотрел прямую трансляцию, — любой, кроме меня.
Только тогда, глядя через прозрачный пластик на неживого питомца, я понял, что Эф конечно же заранее знал, чем кончится мое шефство над этим термитом. И энтомолог знал — потому и злился, жалел его…. Эф хотел преподать мне урок: одиночки обречены. Вне термитника не выживают.
Вне Живущего не выживают.
Я хорошо усвоил его урок. Я почувствовал себя униженным, жалким, беспомощным, как этот солдат, не способный сам проглотить свою пищу. Когда Эф через день после гибели термита пришел меня
