Там было что-то вроде томографов с цилиндрическими кабинами-сотами. Я хорошо знал этот агрегат: в детстве мне часто делали томографию мозга. Надеялись найти во мне какой-то изъян, органическое отличие от всех остальных…
Нам сказали раздеться и лечь на спину на каталки.
Я довольно плохо запомнил эксперимент.
Кажется, поверхность каталок была холодной и гладкой. Кажется, нас пристегнули ремнями и ввели в вену какие-то препараты. Дальше — только обрывки воспоминаний.
Профессор Лео, он говорит нам, что луч — это совершенно не больно.
Мой друг Крэкер, его шея в пунцовых пятнах, он шепчет что-то про Пять Секунд Тьмы.
Зеркальное лицо Эфа, его монотонный голос срывается на оглушительный лязг. Он хочет остаться, но ученые возражают, и у них есть ка— кое-то преимущество в этом споре.
Сын Мясника, он скулит, он не хочет голым лежать на каталке.
Профессор Лот благодарит нас за вклад в науку и говорит «смерти нет».
Наши каталки въезжают в темные жерла томографов…
Я как будто в контейнере…
я слепой рабочий термит…
темнота…
Ученый
документ № 25 (личная запись арендатора) — чтение через гостевой вход ПСП
б сентября 451 г. от р. ж.
Кросспост в Сообщество Лабораторных Работников
Мы только что завершили первый эксперимент с направленным лучом Лео-Лота. Мы не получили тех результатов, на которые рассчитывали. Этот эксперимент — ошибка, поэтому мы отменяем все остальные запланированные сеансы. Направленный луч не функционален. В дальнейшем для инкарнационной ретроспекции следует изыскать другие, более оптимальные методики. Наша методика представляется нам вредоносной. Ее требуется запретить.
Зеро
Потом, позже, когда Эф допытывался, что случилось во время эксперимента, я так ничего и не вспомнил. Я сказал ему, что мне снился сон, но это было неправдой. Я не помнил совсем ничего, даже снов, мне просто хотелось, чтобы он от меня отстал. Он сказал: расскажи свой сон, и я пересказал ему тот, что довольно часто мне снился. Я маленький, мы с Ханной сидим у реки, я строю из песка и камней красивый замок для Ханны. Мой замок готов, она смотрит на него и смеется, и я его разрушаю, а потом снова принимаюсь его возводить — и ломаю. Строю, ломаю, строю, ломаю… Я счастлив, я готов строить и разрушать замок всю жизнь, лишь бы Ханна смеялась…
— И что потом? — спросил Эф.
— Ничего. Я проснулся и понял, что ее больше нет.
— Она есть, — прогудел Эф. — Но это не относится к делу. И твой сон не относится к делу. Когда ты проснулся, пока вы там одевались и все такое… Исправляемые и эти Лео и Лот — что они говорили?
— Ничего. Только Крэкер сказал, что ошибся.
— Что он имел в виду?
— Он считал, что во время эксперимента нас поставят на паузу. А этого не случилось.
Крэкер ошибся. Он считал, что во время эксперимента нас поставят на паузу, но этого не случилось.
Случилось другое. Я навсегда его потерял.
Нас разделили сразу после эксперимента. Не дали даже перекинуться парой слов, попрощаться. Я был спокоен. В тот момент я еще не понял, почему планетарник собирается везти Крэкера в отдельном фургоне. На эксперимент нас привезли всех вместе, и я мог бы заподозрить неладное, когда Крэкера уводили по белому коридору, но предпаузника, который все не мог поделить КПУ на два, тоже сразу куда-то забрали, и того, который из средней группы (кажется, его звали Джокер), — опять-таки увозили отдельно; так что в исправительный Дом меня везли в компании Сына Мясника, и я подумал: ну мало ли какие у них правила и инструкции.
На обратном пути Сын Мясника уже не играл со своими цепями и выглядел каким-то подавленным. Я пару раз попытался показать ему «свинку», придавив пальцем нос, как это делал Крэкер, но он никак не отреагировал, и я оставил его в покое.
Только вернувшись в группу, на дневной перекличке я понял, что с Крэкером что-то не так. Куратор группы не назвала его имя, я испугался, что она на него разозлилась за нарушение дисциплины, и объяснил, что Крэкера просто еще не привезли из лаборатории. Она посмотрела на меня так, словно я прилюдно описался. И вся группа — они тоже уставились на меня как на идиота. Потом кое-кто захихикал.
— Исправляемый Крэкер больше не числится в нашей группе. — Глядя на меня, куратор слегка улыбалась уголком рта, будто хотела посмеяться со всеми, но все-таки сдерживалась. — Ну что же вы? — она обвела взглядом присутствующих. — Почему не объяснили вашему другу, в чем дело?
Вероятно, они что-то ответили ей во втором слое, потому что лицо ее вдруг стало суровым.
— Он не подключен к
Нет ничего хуже для исправляемого, чем быть уличенным в жестокости. Жестокое поведение всегда влечет за собой исправительные меры. Это записано в «Правилах исправления», которые висят на двери каждой спальни:
«Жестокость первой степени (устное или социальное издевательство над физическими недостатками друзей-исправляемых, устная грубость с питомцем) — одноразовое отключение от
«Жестокость второй степени (физическое насилие над друзьями-ис— правляемыми) — ежедневное отключение от
Жестокость второй степени мало кто проявлял, только полные психи. Да и первая степень случалась не так уж часто: они все очень тяжело переносили отключение. Плакали, просили прощения или раскачивались из стороны в сторону, уставившись в одну точку. Те, кого хоть раз отключали, становились ласковыми и предупредительными, как нянечки из младенческой группы.
Жестокость третьей степени (физическое насилие над питомцем) была чем-то невероятным. За нее полагалось заключение в одиночную камеру с пожизненной минимизацией
Мои одногруппники мне все рассказали. Они были ко мне очень добры.
Они сказали, все дело в улитке, питомице Крэкера.
Они сказали, бедняжка, у нее под панцирем произошло нагноение. Пока нас с Крэкером возили в лабораторию, она перестала жить.
Они сказали, энтомолог унес улитку на вскрытие. Под панцирем он нашел посторонний предмет — и это дело рук Крэкера.
Они сказали, жестокий Крэкер, его поместят в одиночку.
