остался мерзкий зеленый осадок. Бассейн некому почистить — из прислуги в доме только рабыня-кухарка, старик-привратник да вольноотпущенник Клемент, главным достоинством которого является полное равнодушие ко всему на свете — к ругани хозяина, угрозам, побоям, приказам, запахам, жаре и холоду. Клемент утверждает, что он философ-стоик, и в подтверждение своих слов время от времени достает из- под подушки свиток с сочинением Сенеки — того самого, которому Нерон приказал умереть.
Утром Гай Осторий неспешно вышагивал по маленькому дворику и говорил, чеканя слова, словно оратор в Юлиевой базилике.[66] При этом он даже не смотрел на девушку лет восемнадцати в одной короткой кожаной повязке на бедрах, что невольно пыталась прикрыть руками обнаженную грудь. Осторий был гол, если не считать набедренной повязки и широкого кожаного пояса да еще кожаных ремней на запястьях. Какой-нибудь модный греческий скульптор вполне мог бы выбрать его моделью для статуи Геркулеса. Но только не молодого полубога, а изрядно побитого жизнью героя, свершившего все свои двенадцать подвигов, но так и не нашедшего покоя, признания и славы. На загорелой коже Остория бугрились давние шрамы: один на правой руке, второй — на груди наискось и третий — повыше колена — уже не от меча, а от кинжала, которым Осторий вырезал впившуюся в бедро дакийскую стрелу с крючковатым жалом — а резать надо было быстро, чтобы яд не успел разлиться по телу.
— Меч у тебя в поединке будет кривым, твой же противник выйдет сражаться гладиусом. Заколоть твоим клинком практически невозможно — только если попадешь в шею. Кстати, удар в шею советую отработать отдельно — им придется добивать проигравшего.
— Что ты меня учишь, как соплячку! — возмутилась девушка. — Я сражалась и видела кровь! Я умею…
— Разве? Ты ничего не умеешь. Зрителям нечем будет насладиться — разве что посмеяться над твоей неуклюжестью да пошутить по поводу грудей. — Осторий остановился перед старым кипарисом. — Взгляни на это дерево, оно старше не только меня, но и моего деда, этот кипарис посадили в тот день, когда был убит Юлий Цезарь. Кипарис пережил пожар Рима при Нероне и будет расти еще лет сто, а то и больше. Когда он был маленьким, его мог вырвать с корнем даже ребенок, а теперь три воина не смогут вывернуть его из земли. Но в этом его слабость. Кто неподвижен, тот беспомощен. Смотри!
Осторий дважды ткнул острым кривым мечом в дерево. Лезвие неглубоко погружалось в мягкую древесину, на сером стволе слезой проступила смола.
— Для его жизни эти удары не опасны. Так же, как и для твоего противника. Тело человека подобно дереву. Чтобы лишить его силы, у тебя есть только одно средство — перерубить основные жизненные потоки. Стать дровосеком, который, вместо того чтобы повалить дерево, заставит его засохнуть. А дальше ты будешь только ждать. Ждать, пока твой враг истечет кровью и ослабеет, нанося беспомощные удары на потеху толпе, растрачивая попусту силы. А ты будешь упиваться победой и приветствовать зрителей. Ну, не мне учить тебя этому, Мевия.
Девушка усмехнулась — в этот миг будто наяву предстала перед ее глазами заманчивая картина: арена амфитеатра, сверкающий белый песок арены, поверженный противник, и на песке — темные пятна. Но лишь на мгновение. Мевия глянула на кипарис, и улыбка ее погасла. Дурацкая затея! Зачем ланиста только придумал все это! Практически никакой надежды на победу! Да, для женщины Мевия очень сильна. Но у нее нет ни силы дровосека, ни выносливости римского легионера. Единственное, чему может научить ее новый учитель, так это — как умереть красиво с этой самой искрой надежды в глазах.
Осторий подошел к каменной скамье, где на брошенном плаще устроилась полосатая кошка, взял горячего от солнца зверька на руки. Кошка обеспокоенно зашевелилась и сделала попытку вырваться. Но не преуспела. Осторий перехватил животное за шкирку и поднял над головой. Кошка заверещала.
«Ну вот, так будет и со мной», — сморщилась Мевия.
— Зачем… — договорить она не успела.
Метко пущенная сильной рукой, кошка пролетела несколько футов и угодила ей в лицо. Кошка тут же приземлилась на все четыре лапы и стрелой умчалась в ближайшую открытую дверь, а на щеке Мевии стали быстро набухать кровью глубокие ссадины. Мевия согнулась, закрывая лицо руками. Осторий демонстративно повернулся к ней спиной, поднял руки вверх и, обращаясь к воображаемым зрителям, крикнул:
— Я дарю тебе эту победу, Рим!
Превозмогая боль, Мевия выпрямилась, стерла с лица кровь. Губы ее задрожали от обиды, на глаза навернулись слезы.
— Ты что, спятил?..
Осторий быстро подошел к Мевии и ударил ее ладонью по лицу — не сильно, но хлестко.
— Чего раскисла? Ты же на арене! Может, еще добавить?
Она замотала головой и невольно прикрылась руками.
— Так поняла? — Он больно стиснул пальцами ее грудь. Женщина даже не попыталась вырваться, лишь кусала дрожавшие губы. — Поняла, что нужно сделать с противником, что он должен чувствовать, когда ты его точно так же унизишь и лишишь силы? — Осторий разжал пальцы. — Ты сможешь сделать с ним что угодно на потеху толпе. — Он взял Мевию за подбородок и заставил посмотреть себе в глаза. — Даже маленькая кошка может быть очень опасной. Ты должна стать такой маленькой злобной бестией. Для этого тебе нужны две вещи — ловкость и острые когти. Ну, хватит реветь! Начинаем!
Он взял стоящую в углу палку из виноградной лозы — такими обычно пользуются центурионы, только эта была куда длиннее. Три часа кряду Осторий заставлял Мевию уворачиваться, прыгать, падать и кувыркаться по песку. Небольшой перерыв — и опять все сначала. К концу занятий тело женщины превратилось в сплошной болевой комок. Наконец она просто растянулась на песке и подняла руку жестом гладиатора, который сдается.
— Ладно! Я дарю тебе жизнь! — засмеялся Осторий и протянул руку Мевии, помогая подняться.
Она встала и принялась стирать ладонями прилипший к потному телу песок. Осторий поднял за ручки стоявшую в углу здоровенную глиняную бочку и окатил Мевию. Та взвизгнула от неожиданности, но тут же рассмеялась: вода нагрелась от солнца и была приятно теплой. Потом Осторий облился сам.
— Мне бы такую силу! — завистливо вздохнула Мевия.
— Тебе нужна быстрота, а не сила. Иди, переодевайся, а то ланиста решит, что ты дала деру из его бабской школы.
Сам он, шлепая мокрыми босыми ногами по полу, вошел в ближайшую боковую дверь. После ярко освещенного перистиля комната казалась погруженной в фиолетовой сумрак — свет падал из небольшого, выходившего в садик окна. Едва можно было различить стол, пару стульев и кровать. За столом сидел мальчик или юноша и старательно вращал рожки деревянной скалки, на которую был намотан пергаментный свиток.
— Ну и как дела с «Энеидой», Гай? — спросил Осторий, останавливаясь в дверях.
— Ищу подходящие цитаты… ну… для речи. Мне задали подготовить речь в защиту… — Он окончательно сбился и замолчал.
— Знаю, знаю эти риторские упражнения, — усмехнулся Осторий. — Сегодня ты защищаешь Гая Гракха, а завтра обвиняешь — опять же его.
Глаза еще не успели привыкнуть к сумраку, Осторий не мог разглядеть лица сына, но готов был поспорить на тысячу сестерциев, что парень покраснел до корней волос. Осторий подошел к окну, глянул, прикидывая, какой отсюда открывается вид на перистиль, провел ладонью по подоконнику.
— Ба! Да тут целая лужа слюней натекла! — Он сделал вид, что брезгливо отирает ладонь о набедренную повязку.
— Что? — Гай в растерянности вскочил. — Да я…
— Все это время пялился в окошко, — закончил за него фразу отец. — Как заниматься с оружием — так тебя не докричишься. То тебе надо учить речь, то с Марком бежать в Юлиеву базилику. А три часа пялиться во двор — это пожалуйста.
— Почему бы и нет?! — Гай надменно вскинул голову, выпятил подбородок. Сделался юной копией отца. Только копией куда более мелкой, изящной. — Если в перистиле у нас красивая девушка с обнаженной грудью, почему бы мне на нее не посмотреть?
— Ну и как тебе наша амазонка?
