Авл не выдержал, устроил по римскому обычаю совет — в тесной комнатке собрались мать, вдовая сестрица и дядя (ланиста окончательно разорился и прибыл в Рим с несколькими ассами и без надежды начать дело вновь). Не самые лучшие советники, но других не было под рукой. Вопрос обсуждался один: «Что делать — топить патрона в надежде получить долю имущества или играть в преданность и потихоньку копить сестерции?» Во втором случае, правда, была вполне реальная опасность, что донесет на острослова кто-то другой.
У нищей семейки загорелись глаза.
— Топить! — выкрикнула сестра-вдовица.
— Другие доносят. И ты доноси, — кивнул дядюшка.
— Мама? — спросил Авл.
Та медлила.
Потом прошептала:
— Вдруг не получится?
В ответ Авл рассмеялся нагло, громко, с вызовом:
— Это исключено!
— Тогда — пусть будет, как ты предлагаешь.
Итак, «жребий брошен»! Вот он, его Рубикон, грязненький, вонючий и почти незаметный. Можно перескочить, не замочив ног. Но смрад все равно преследует. С полгода Авл работал над этим делом. Искал улики, от которых нельзя отпереться. Посещая обеды, прислушивался к разговорам, запоминал, а то и записывал — мол, мудрые мысли для будущих потомков патрона. Богач блаженно улыбался, обожал он примитивную лесть. Но все найденное казалось мелким и никуда не годилось. Разве что развлекать знакомых пошлыми анекдотами.
И вдруг однажды Авл, зайдя в хозяйский кабинет, обнаружил на изящном круглом столике пергамент с недописанным пространным письмом. Авл пробежал по тексту глазами и обомлел — патрон писал близкому другу, крыл императора Домициана последними словами, издевался, осыпал едкими шуточками, особенно его сомнительный триумф над дакийским царем Децебалом, которому теперь Рим выплачивает дань с каждого римского гражданина, проживающего в Мезии, и снабжает бывшего врага Рима инженерами, способными строить катапульты и баллисты. Но главное, патрон недвусмысленно намекал, что он якобы придумал, как избавиться от императора. Авл не стал красть письмо, подождал, пока патрон его допишет, запечатает личной печатью и отдаст письмоносцу, воображая, что окружен людьми честными и преданными. Письмо Авл, карауливший у двери, выкупил у раба за пять денариев.
Так все решилось. Суд был скорый, патрон не пробовал отпираться, слушал шустрого обвинителя, опустив голову, и, когда Авл предъявил ему выкраденный пергамент, разрыдался громко, со всхлипываниями, по-бабьи.
Патрона осудили, отдали на растерзание собакам на арене, но доля Авла оказалась до смешного скудной. Сыпавший направо и налево золотыми устроитель пышных обедов, богач был весь в липкой паутине долгов, и после их уплаты и продажи поместий остались какие-то крохи. Доля от этих крох — в две тысячи сестерциев — изумила Авла. Где же обещанные миллионы? Сколько же нужно состряпать доносов, скольких уничтожить, чтобы сравняться богатством с Эприем Марцеллом?
Но обратно, на путь тихий, прилежный, было уже не свернуть, Судьба совершила отчаянный кульбит, отныне, чтобы жить, Авл должен был вести охоту на богачей, вынюхивать, выискивать, доносить. Оплачивать оговоры челяди, перехватывать письма, подслушивать. Убивать словом. Он ступил на этот путь, содрогаясь от отвращения к самому себе и к мерзости, что его окружала. Но по-прежнему вместо полноводного потока тонкая струйка оплаченного кровью серебра вливалась в его кошелек. К тому же каждую ночь стало сниться Авлу, что он проваливается в отверстие Большой Клоаки, и поток фекалий в темноте уносит его к Тибру. Тибр в кошмарах непременно оборачивался ледяным Стиксом, он несся, ярясь, зажатый между белыми скалами, и с темного неба медленно падал снег.
Возможно, Авлу в его подлом деле не хватало ярости, напора, грыз в глубине души червячок сомнения, потому что никак не мог он избавиться от чувства, что занят подлым делом, что при всех самых искусных самооправданиях нет прощения тому, что он творит. Доблесть, Гордость и Честь — эти древние полузабытые божества Рима, грозили ему иссохшими старческими кулаками во сне. Просыпаясь, Авл плакал; проходя мимо бывшего дома патрона, стыдился.
— Хватай за горло и души! — как оправдание повторял он слова самого знаменитого доносчика Рима Регула.
Авл мечтал найти какое-нибудь громкое дело, урвать жирный кусок, купить поместье и покинуть Город навсегда. Но ничего стоящего не попадалось.
Так и катилась жизнь начинающего адвоката по проторенной мерзкой колее, как катится деревенская повозка по дороге в город, пока однажды в уборной под трибунами амфитеатра Тита Авл не увидел Силана. Бабский ланиста сидел на каменном сиденье, дожидаясь, пока раб выполощет в кувшине губку для подтирки, и о чем-то весело болтал с соседом, справлявшим малую нужду. Авл узнал Силана по голосу — все тот же игриво-самодовольный тон, все то же сюсюканье после каждой фразы. За прошедшие годы Силан раздобрел, рыжие волосы надо лбом поредели. Авл спешно вышел из уборной и стал дожидаться, когда появится старый знакомый. Нет, ланиста не мог его узнать — пухлощекий румяный мальчишка давно превратился в худого и тощего юношу с колючим взглядом. Однако следить за ланистой надо было осторожно, чтобы тот не заметил соглядатая. Тут Авлу понадобился весь его опыт. К утру следующего дня он знал, где живет Силан (дом богатый, такой стоит несколько миллионов), что в доме у ланисты полно челяди из рабов и вольноотпущенников, и еще — что он держит в своем доме штук двадцать девиц, несомненно, опять тренирует бывших шлюх для арены. Но где тренирует и когда — еще предстояло выяснить.
Авла буквально трясло, бросало то в холод, то в жар — вот она, новая жертва. Цель ясна! Схватить, впиться зубами в горло, задушить — он не замечал, что уже изъясняется словечками Регула. Однако надо придумать, в чем обвинить мерзавца. То, что он тренирует девчонок для арены, — не преступление. Напротив, ланиста угождает Домициану — император аж слюни роняет, когда видит девчонок с мечами и в крови.
Мечи и кровь…
«Покушение!» — молнией вспыхнула догадка.
Ну конечно, покушение на принцепса! С помощью этих самых девиц. Отныне Авл будет следить за каждым шагом Силана, все записывать, примечать… Неважно, что на самом деле никакого заговора нет. Авл его выдумает, обставит ложь реальными подробностями, там соврет, здесь присочинит — и вот оно, дело о государственной измене, смертный приговор и конфискация. Под пыткой, когда каленым железом жгут срамные органы, кто угодно и что угодно подтвердит.
Час пробил! В этот раз Фортуна от пасынка не отвернулась. Уже через два дня Авлу было известно, что одна из девиц ежедневно посещает дом напротив мясной лавки. Подозрительный дом, надо сказать, унылый, тихий, неприязненно затаившийся среди всеобщей римской суеты. Еще через два дня Авл знал, что хозяин дома бывший военный трибун Гай Осторий Приск тренирует девчонку Силана. Тот самый Осторий, который назвал Домициана придурком — младший Марк не забыл, передал дерзкие слова брату. И хотя на самом деле крамольная фраза вырвалась не у самого Остория, а у его сына, в доносе можно приписать слова мальчишки отцу. Хотя нет, не стоит. Домициан легко может и доносчика отправить на арену за то, что осмелился повторить оскорбление. Только заговор. Попытка убийства. Ничего кроме.
Итак, пора было садиться сочинять донос. Законопослушным гражданам все предельно ясно: ланиста и военный трибун сообща готовят покушение на императора. Никто не подумает, что слабая женщина способна нанести смертельный удар, а Домициан любит приглашать женщин-бойцов к себе во дворец, чтобы те устраивали потешные бои.
Жаль только, что Осторий беден, от него мало что перепадет. Ну ничего, зато ланиста Силан богат.
Острый стиль царапал воск на табличках, а душу царапал проклятый демон:
«Как ты поступаешь с людьми, так и люди будут поступать с тобой!»
«Ну и пускай! Пускай! Плевать! Я просто нанесу удар первым!» — отругивался на укоры невидимого судьи Авл Эмпроний.
