вызову, а также о моей собственной матери с ее пристрастием к черным аксессуарам.
— Восстань с колен, Джулиан. Ты выглядишь нелепо. Если я решу ехать, ты ничего не сможешь со мной сделать. Кровоподтеки бросаются в глаза, а к тому же, ты настолько привык к моему весу и пропорциям, что другую балерину тебе и не поднять-то толком.
Разозлившись, он подошел ко мне.
— Ты сходишь с ума от того, что у нас не вышло, как хотелось, правда? Ты винишь меня за то, что наш ангажемент отменили. А теперь мадам Зольта предоставила нам отпуск, чтобы я мог прийти в себя и набраться сил, развлекаясь с женой. Кэти, я не знаю, чем себя занять, если не танцую, я не интересуюсь, как ты книгами и музеями, к тому же есть способы ранить и унизить тебя, не оставляя кровоподтеков: пострадает не тело, а твое «я», в чем ты отныне убедишься.
По своей глупости я улыбнулась, в то время как следовало бы поостеречься заводить его, когда он был далеко в себе не уверен.
— В чем дело, Джул? Разве твой постельный разгул не удовлетворил твою страсть к извращениям? Почему бы тебе тогда не пойти и не подцепить какую-нибудь школьницу, я ведь тебе компанию не составлю.
Никогда прежде я не заявляла ему прямо в лицо, что мне известно о его шашнях с совсем молоденькими девочками. Когда я только узнала об этом, мне было больно, но потом я поняла, что он пользовался ими будто бумажными салфетками, которые небрежно выбрасывают, стоит им запачкаться. Затем он снова возвращался ко мне сказать, что любит меня, что я ему нужна, что я для него единственная.
Он медленно приблизился своей пантерьей поступью, отчего мне стало ясно, что он будет беспомощен. Но я стояла с высоко поднятой головой, зная, что смогу спастись с помощью полной отрешенности, и что он побоится ударить меня. Он замер в футе от меня. Я слышала тиканье часов на тумбочке.
— Кэти, ты сделаешь, как я скажу, если желаешь себе добра.
В ту ночь он был жесток и злобно-развратен, принуждая меня к тому, что может лишь дариться в любви. Он подбивал меня кусаться. И на этот раз я вряд ли отделалась бы одним подбитым глазом, а скорее двумя, а то и чем похуже.
— А я всем буду говорить, что ты больна. Тебя-де так скрутили месячные, что ты не в состоянии танцевать. И от меня ты не удерешь и даже позвонить никому не сможешь: я привяжу тебя к кровати и спрячу твой паспорт. — Он осклабился и слегка хлопнул меня по щеке: — Ну-с, душка, чего будем делать, ежели так?
Улыбающийся и вновь похожий на себя Джулиан не спеша проследовал в голом виде к столу, уселся, вытянул длинные, прекрасной формы ноги и небрежно спросил:
— Что на завтрак? — Он протянул ко мне руки, чтобы я подошла с ним поцеловаться, что я и проделала. Я улыбнулась, отбросила свисавшую на лоб кудрявую прядь, налила ему кофе и сказала:
— Доброе утро, дорогой. Тебе — все тот же старый добрый завтрак. Яичница и жареная ветчина. А я буду омлет с сыром.
— Прости меня, Кэти, — пробормотал он. — Отчего ты всегда выискиваешь во мне плохое? Я этих девчонок имел только, чтобы тебя не обременять.
— Если они не против, то и я не против, но никогда больше не принуждай меня к тому, что мне пришлось делать этой ночью. У меня здорово получается ненавидеть, Джулиан. Почти так же здорово, как у тебя
— принуждать. А уж по части вынашивания планов мести я прямо-таки спец!
Я положила ему на тарелку яичницу из двух яиц и два ломтика ветчины. Ни тостов, ни масла. Оба мы ели молча. Тщательно выбритый, чистый, пахнущий мылом и лосьоном после бритья, он сидел напротив меня за столом, застеленным скатертью в белую и красную шашечку. Темный и экзотически изящный, он был самым красивым мужчиной из всех, кого мне довелось видеть.
— Кэти… ты сегодня еще не говорила мне, что меня любишь.
— Я люблю тебя, Джулиан.
Через час после завтрака я лихорадочно обшаривала все комнаты в поисках своего паспорта, пока Джулиан спал на кровати, куда я перетащила его из кухни, когда он заснул, одурманенный снотворным, которое я подмешала ему в кофе.
Прятать он умел гораздо хуже, чем я искать. Под кроватью, под голубым ковром я обнаружила свой паспорт. Торопливо побросала в чемодан одежду. Собравшись, одевшись, полностью готовая к выходу, я наклонилась над Джулианом и поцеловала его на прощание. Он дышал глубоко и мерно, слегка улыбаясь: наверное от снотворного ему снилось что-то приятное. Дело было уже сделано, но я заколебалась, правильно ли я поступила. Затем, отбросив нерешительность, я направилась в гараж. Да, я действовала так, как была вынуждена действовать. Не усыпи я его, он целый день тянулся бы за мной хвостом с моим паспортом в кармане. Я оставила ему записку, сообщив, куда еду.
В Северной Каролине в аэропорту меня встречали Пол и Кэрри. Я не виделась с Полом три года. Пока я спускалась к ним, мы не отрывали друг от друга взгляда. Он закинул голову, чтобы видеть меня, и солнце било ему в глаза, так что ему пришлось сощуриться.
— Я так рад, что ты смогла приехать, — сказал он, — но жаль, что Джулиан не выбрался.
— Ему тоже жаль, — ответила я, посмотрев ему в лицо. Мужчинам его типа возраст идет только на пользу. Усы, которые я уговорила его отпустить, были на месте, и когда он улыбался, на щеках проступали ямочки.
— Седые волосы высматриваешь? — поддел он меня: я разглядывала его слишком долго и, возможно, слишком восхищенно. — Если высмотрела, скажи, и я попрошу своего парикмахера их подкрасить. Я пока не готов поседеть. Мне нравится твоя новая прическа, ты с ней еще красивее. Но больно уж ты худенькая. Что тебе нужно, так это побольше стряпни Хенни. Знаешь, она ведь здесь, на маленькой кухне в мотеле печет домашние булочки, до которых твой брат такой охотник. Это ему от нее подарок за то, что теперь он тоже доктор.
— Крис получил мою телеграмму? Он знает, что я еду?
— Ну, конечно! Он все беспокоился, боялся, что Джулиан откажется тебя отпустить, понимая, что сам он точно не приедет. Серьезно, Кэти, не появись ты, думаю, Крис вряд ли согласился бы получить степень.
Сидя между Кэрри и Полом, рядом с которым устроилась Хенни, и глядя, как мой Кристофер спускается по проходу и опять поднимается по ступенькам, чтобы получить свой диплом, а затем стоит на кафедре, произнося прощальное слово, я почувствовала слезы на глазах и ощутила переполняющее сердце счастье. У Пола, Хенни и Кэрри тоже выступили слезы. Даже мой собственный успех на сцене не принес мне той гордости, какую я теперь испытывала. И Джулиан тоже должен был бы быть здесь, как член моей семьи, а не упираться по своему обыкновению.
Еще я думала о нашей матери, которой тоже следовало бы это видеть. Я знала, что она в Лондоне, поскольку до сих пор следила за ее странствиями по свету. Следила в постоянном ожидании, ожидании новой встречи. Как бы я тогда поступила? Снова дала бы слабину и позволила ей уехать? Одно я знала: ей было известно, что ее старший сын отныне имеет степень: ей сообщили, я была уверена — так же, как я держала ее в курсе всех наших с Джулианом дел.
Разумеется, теперь я знала, отчего матери не сиделось на месте: она боялась, так боялась, что я ее перехвачу! Когда мы с Джулианом приехали в Испанию, она как раз была там. О нашем прибытии написали некоторые газеты, и не успела я взять в руки одну из них, как увидела прелестное лицо миссис Бартоломью Уинслоу, со всей возможной поспешностью отправляющейся в Лондон.
Отбросив мысли о ней, я обвела взглядом тысячи родственников выпускников, собравшихся в громадной аудитории. Когда я вновь посмотрела на сцену, то увидела там Криса, готового взойти на кафедру. Не знаю, как он смог отыскать меня глазами, но ему это удалось. Наши взгляды встретились, и мы молча говорили друг с другом через головы всех тех, кто сидел между нами, разделяя захватившее нас обоих ликование. Мы добились своего! Оба! Мы достигли каждый своей цели, стали тем, кем решили стать еще в детстве. И для нас совсем ничего не значили бы потерянные месяцы и годы, не значили, если бы Кори остался жив, если бы наша мать не предала нас, если бы Кэрри выросла, как ей было положено, и если бы мама нашла другое решение. Может быть я еще не была прима-балериной, но в один прекрасный
