порешили. Мамка сказала, что в это воскресенье Лаптевы свой хлеб будут докашивать, а на другое наш скосят.
Вечером пошел я на улицу — там Серега Шкурин и еще другие мальчишки. Стали играть, а Серега все время форсит. Своим братом Мишкой хвастает, что он в комсомол поступил. Я говорю:
— А чего в них хорошего? Только песни свои орут да без порток ходят.
Мальчишки на мою сторону стали, а Серегу заело.
— Они, — говорит, — будут грамоте всех обучать.
— Они сами «а» да «б» не знают, а то еще других учить!
— А еще с кулаками борются.
— С какими это кулаками?
— Ну, с богатыми мужиками.
— Побороли одни такие, как же! Своими боками!
Чуть до слез не довели Серегу. Ему уж под конец нечего говорить, так он про бедных начал.
— Они, — говорит, — бедным помогают, комсомольцы.
Меня зло взяло. Я говорю:
— Бедным помогают, да? Вот пускай они нам помогут. У нас Лаптевы половину берут за уборку. Думаешь, мы бы сами не съели?
— Ну что ж, и помогут.
— Будет болтать-то! Заткнись лучше со своим Мишкой!
— Да чего ты ко мне лезешь?
— А что?
— Ну, и не лезь.
— Еще но шее надаю, поговори только!
Если бы он еще чего-нибудь сказал, я бы залепил ему. Пускай бы тогда своему комсомольцу жаловался.
Дома мамка опять свое завела: про хлеб все. А мне до того надоело это — слушать противно. Я и ужинать не стал, полез на печку и уснул. А утром, как встал, нарочно ушел из дому.
Только я вышел, навстречу мне Мишка идет, Серегин брат. Подошел, спрашивает:
— Ты чего там Сереге говорил?
Я сначала стал было отказываться — мол, ничего не говорил. Потом вспомнил про мамку да про Лаптевых, и опять меня зло взяло:
— А чего вы с ним задаетесь зря?
И давай ему опять, как с Серегой. Про комсомольцев — все высказал. Он слушал, слушал меня, потом, когда я кончил, выругался:
— Дурак ты, и больше ничего! Тебе уши надо бы оборвать за твои слова. Ну как вы с матерью беднота, то уж ладно, не буду. А насчет хлеба вашего я поговорю с кем надо. Ты приходи вечером к нам.
— Зачем?
— Там увидишь, зачем.
— А ты драться не будешь?
— Сказал — не буду, ну и не буду.
Я хоть и не очень поверил ему, но вечером все-таки пошел. Кто его знает — может, и правда, что- нибудь сделает.
Прихожу — он на дворе. Увидал меня, подошел и смеется:
— Ну, будешь комсомол ругать?
— А что?
— Нет, ты скажи — будешь?
— Ну, не буду.
— То-то вот! В воскресенье уберем ваш хлеб.
— Вре-ешь?!
— Не вру, а правду говорю. Ты только собери штук пять мальчишек. Вон Сереге нашему скажи, еще кому-нибудь из своих товарищей. Достаньте каждый по граблям и в воскресенье пораньше соберитесь. Мы вас будем ждать вот тут, возле нас.
— Мишка, а как же с угощением? У нас нет ничего.
— Не надо, и так сделаем.
Я, как ошпаренный, побежал домой. Хотел все рассказать мамке и думаю: «А что, если он зря трепался? Нет, уж лучше после, когда все будет готово. Она еще больше тогда обрадуется».
До воскресенья я набирал ребят. Серега Шкурин первый согласился и еще двух уговорил. Я тоже троих. Насчет граблей мы сговорились, что если кому отец не даст, пусть у чужих попросит или у себя же стащит: все равно в воскресенье они не нужны никому.
Я достал грабли у дяди Пети. Он было спросил, зачем мне, да я заговорил ему зубы.
В воскресенье я еще до свету встал и начал собираться. Мамка проснулась, спрашивает:
— Куда это ты?
— На рыбалку. Хоть рыбки поесть, а то все щи да щи.
— Поспал бы еще. Что это в такую рань?
— Далеко итти очень. Мы на Медведицу.
— Ну, ступай! Да недолго ты. Голодный ведь, возьми хоть хлеба кусок.
Я отломил хлеба и скорей бежать.
На улице никого не было, все спали еще. В одном месте на мена собака накинулась. Я ее граблями, черенком, ткнул в бок, она и отстала.
Возле Шкуриных тоже никого не было. Я подождал немного; вышел Мишка, за ним Серега. Немного погодя стали подходить и мои ребята, все до одного с граблями. Потом подъехал рыдван, и на нем четыре парня с крюками. Я только одного узнал — Игната Мишурина. Он тоже был в комсомоле, давно уже.
Когда они подъехали, Мишка отворил ворота и вывел свою лошадь с рыдваном. Все уселись и рысью поехали в поле. Собачня на улице припустилась за нами и гналась до тех пор, пока мы не выехали за гумна.
Делянки наши были в трех местах: одна совсем близко сейчас же за старым ветряком, другая — под горой, а третья — аж у Глиняного оврага. Мы поехали сначала на самую дальнюю.
Я, пока ехали, смотрел на Мишку и на его товарищей, все думал: «Ничего они не сделают: уж больно они много смеются да песни поют».
За старшего у них был Игнат. Он осмотрел делянку и сказал:
— С одного раза возьмем. Даешь, ребята, без отдыха до конца?
— Ладно, давай.
— Ну, смотри: кто не выдюжит, в то воскресенье на молотьбу к тетке Марье! Идет?
— Идет!
Игнат снял с себя рубаху и пошел первым. Другие тоже поснимали рубахи. Так голыми и косили.
Мы, мальчишки, принялись вязать за ними. Изо всех сил взялись, старались не отстать, да где же? Рожь густая — они как взмахнут раз, так у каждого по снопу валится. Мы не успели по три снопа связать, а они уж далеко от нас ушли.
Я второпях все руки себе поколол. Из них пошла кровь, а мне наплевать: лишь бы не отстать от других.
Делянка была длинная, с одного конца не видать другого. Я вяжу, стараюсь, а сам думаю: «Хоть бы они не выдюжили, тогда мамке и молотить самой не надо». Вдруг, слышу, Мишка кричит;
— Ребята! Мочи нет, давайте передохнем малость.
Другой парень, который в середине шел, тоже говорит:
