— Засада? — Жильбер нахмурился и напрягся.
— Нет, — покачал головой я. — Похоже, это наши ополченцы.
Так оно и оказалось. И выяснили мы это, не выходя из леса. Мы пошли по тропе вокруг громадного столетнего дуба и увидели их: с десяток крестьян в зелено-коричневой одежде с луками и кинжалами вместо кос.
— Разбойники! — заорал Жильбер и потянулся за мечом.
— Спокойно. — Я удержал его, схватил за руку и не дал выхватить меч из ножен. — По-моему, они хотят с нами переговорить.
Это точно. Глава отряда вышел вперед — мужчина с грубыми чертами лица и усталым взглядом.
— Мы хотим до дому вернуться, — пояснил он. — Но не можем, покуда правит эта гадкая королева и ее палачи.
— Это поправимо, — ответил я. — Может быть.
— Это что же за «может быть»?
— Армия, — ответил я. — Будь у нас побольше народу, риска было бы меньше. Нам помогает Король- Паук, а ему дают советы отличные специалисты.
И мы пошли дальше по дороге, а вслед за нами потопала дюжина вооруженных мужиков. Долго мы не прошагали: из-за кустов на дорогу выскочила какая-то старуха. Она еле держалась на ногах, опиралась на суковатую палку, а свободную руку протягивала к нам. Разбойники завопили:
— Ведьма со Скалы! — и бросились врассыпную.
— Я больше не служу Сюэтэ! — слабым голосом проговорила старуха, подойдя поближе, и страшно закашлялась.
Запах ее дыхания долетел до меня, и меня передернуло. Что она ела на завтрак? Силос, что ли?
И ведь направлялась прямехонько ко мне! Я попятился.
— О, не отталкивай меня! — возопила ведьма, сделала еще несколько шагов, и ее снова начал бить жестокий кашель. Она не удержалась на ногах, упала на колени, подняла руки и взмолилась: — Излечи меня. Разве ты не тот, кто не брезгует лечить ведьм?
— Ну, так про меня... говорят, — промямлил я и посмотрел на брата Игнатия. — Но я это делаю только тогда, когда ведьма готова покаяться и отказаться от занятий колдовством. Ты должна понять, что мое лечение не поможет, покуда ты служишь Дьяволу. И потом, какой мне прок лечить ту, которая в следующее же мгновение швырнет в меня пламенем?
— О, нет, я такого не сделаю! — выпалила ведьма и снова раскашлялась. Кашель у нее был лающий, все тело ее сотрясалось от его приступов. Откашлявшись, старуха прохрипела: — Я никогда не отплачу злом за добро.
— Тогда какая же ты ведьма?
— Не ведьма я! Я не хочу больше быть ведьмой! Я боюсь огненной пасти Ада, откуда вырываются языки пламени! — Старуха снова раскашлялась и обернулась к брату Игнатию. — А ты не священник ли? Тогда исповедуй меня, умоляю! Пусть я умру, пусть он меня и не вылечит даже, так хоть душа моя не будет вечно гореть в Аду!
Брат Игнатий долго не спускал с меня глаз, потом кивнул.
— Отойдем в сторонку, — сказал он. Старуха попыталась встать, но ее снова разбил кашель, и она не смогла подняться с колен. Она упала на спину, брат Игнатий подхватил ее, помог выпрямиться, дал нам знак рукой отойти и вынул из рукава епитрахиль. Перебросив полотнище через шею, он и сам опустился на колени рядом с рыдающей грудой лохмотьев. Он перекрестился и проговорил:
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. В чем ты желаешь исповедоться, чадо?
Слово «чадо» изумило меня не меньше, чем епитрахиль. Я наклонился к самому уху Фриссона и сказал:
— А он, выходит, побольше чем «брат», а?
— Но он никогда и не говорил, что он не священник, — вполголоса отозвался поэт. — А какой болезнью страдает эта ведьма, чародей?
Я внимательно пригляделся к старухе, которая исповедовалась через час по чайной ложке — между приступами кашля.
— Трудно сказать без опроса и простукивания грудной клетки, но можно догадаться, что у нее туберкулез. Может быть, и воспаление легких, только сомневаюсь, что тогда она смогла бы ходить.
— Разве ее демон-покровитель не должен был защитить ее от таких страданий?
— Защитил бы, если бы у него была веская причина сохранять ей жизнь. А так — она ведь не из тех, кто заправляет политикой и вовлекает тысячи душ в служение Злу. Кто она такая? Мелкая сошка. С какой же стати продлевать ей жизнь? К тому же и душа ее так быстрее демону достанется.
По крайней мере объяснения такого сорта устроили Фриссона. Сам я не верил ни единому своему слову. Зато верил он, вот и приходилось говорить на понятном поэту языке.
— Легкие у нее полны жидкости, — продолжал я. — В них поселились крохотные существа, из-за них ее тело стало плохо работать, и в легких образуется гной. Скажи, мог бы ты что-нибудь такое сочинить, чтобы убить этих пакостных существ и осушить место их обитания?
Глаза у Фриссона слегка разъехались в стороны. Через пару мгновений он вынул кусок пергамента и принялся что-то черкать. Я услужливо подставил поэту спину и сказал:
— Как допишешь строчку, сразу произноси «Медлить нельзя».
Фриссон сопровождал написание стихотворения бормотанием. Я едва улавливал слова. Что-то там было насчет «чисто» и «сухо», но зато я своими глазами видел, что происходило с бывшей ведьмой.
Приступы лающего кашля, мешавшие ей исповедоваться, становились все реже и реже, к коже начал возвращаться румянец. Глаза утратили лихорадочный блеск, но не потускнели. Они сверкали здоровьем. Конечно, она не прибавила в весе — для этого ей надо было несколько раз плотно поесть. Несколько раз каждый день. Несколько раз каждый день в течение нескольких недель.
Наконец она замолчала и, дрожа всем телом, склонила голову. К тому времени у нее уже был такой здоровый вид, что я заключил: дрожит она от страха, что вдруг брат Игнатий не отпустит ей грехи.
А у брата Игнатия вид был очень и очень суровый. И нечему удивляться, если хотя бы половина из того, что он сейчас выслушал, была так ужасна, как я догадывался. Но Игнатий кивнул и завел со старухой тихий разговор. Она кивала, односложно отвечая ему, и с каждым ответом все больше теряла присутствие духа. Наконец монах довольно кивнул и начал короткий монолог. Я ничего не слышал, но догадывался: брат Игнатий наставляет бывшую ведьму в том, что ей следует делать в качестве наказания за грехи. Надо отдать старухе должное, она даже не дрогнула. Игнатий договорил, а старуха изумленно подняла глаза. А потом, к удивлению брата Игнатия, старуха начала молиться. Монах закрыл глаза, запрокинул голову и сам принялся молиться. Его молитва продлилась чуть дольше, чем молитва старухи, потом он произнес последние слова, перекрестил старуху, а она — вот это да! — сама перекрестилась! Склонила голову, что-то прошептала, встала на ноги, отвернулась, побежала...
Жильбер успел схватить ее за руку.
— Погоди минутку, дай ногам привыкнуть, а то упадешь!
— Ноги у меня окрепли! — восхищенно воскликнула старуха. — Слыхала я, что исповедь душеполезна, но чтобы она и для тела полезна была... — Потом, видно, до нее дошло, и она повернулась ко мне. — Это же ты, верно? Ты вылечил мое тело, как он — душу?
— На этот раз не я. — Я покачал головой и указал на Фриссона. — Благодари этого человека.
— О, благодарю, благодарю тебя! — запричитала старуха, бросилась к Фриссону и упала к его ногам. — Тысячу раз благодарю тебя, добрый человек, тысячу раз! Ты мне жизнь вернул, ты дал мне шанс покаяться!
— Я... я рад, — пробормотал смущенно Фриссон. — Но это все вот он меня научил! — И он указал на меня. — Мне бы самому никогда до такого не додуматься! Восхваляй мастера Савла!
— Восхвалю, восхвалю его! — Бывшая ведьма развернулась ко мне, прижав руки к груди, и мне пришлось здорово поторопиться, чтобы не дать ей впиться поцелуем в мои ботинки. — Мне никогда не отблагодарить тебя, никогда не восславить, как подобает! О, как же мне тебя благодарить?
— Помогай другим людям, — автоматически отозвался я. — Ступай по деревням и ищи тех, кому нужна помощь.
