Мэт забеспокоился. Обозвать дракона колдуном — это было второе из самых страшных оскорблений. Злые колдуны для изготовления своих зелий пользовались драконьей кровью, а добыть её можно было, только убив драконьего детёныша. Единственным более страшным оскорблением были слова «охотник за детёнышами». Да, были такие люди — они выслеживали и убивали драконят ради их крови, которую потом продавали колдунам. В раннем детстве Стегоману довелось пережить крайне неприятную встречу с одним из таких охотников. Мэт затаил дыхание и приготовился к тому, что сейчас-то его друг уж точно выйдет из себя.
Однако взрыва не воспоследовало. Стегоман ответил вот что:
— Я считаю себя драконом, который дружит с магом, и если будет нужно, я готов пролить за него каплю-другую собственной крови.
— О, ты просто невыносим! — вскричала Диметролас. — Неужто у тебя нет ни гордости, ни чести? — Она разошлась не на шутку. — Это надо же — сказать такое! Он готов отдать свою кровь магу! Добровольно! Не так, чтобы у тебя её отняли колдовством, не так, чтобы ты пролил её в жестоком бою, — нет, ты готов отдать свою кровь трусливо и позорно, как какая-нибудь жалкая овца на бойне! Ты не дракон! Ты — людская домашняя зверушка!
— Я же говорил тебе, что я — чужой среди своих, — с убийственным спокойствием проговорил Стегоман.
— Нечего этому дивиться, если ты якшаешься с магами! Уж тут ты прав: ни одна дракониха в здравом уме не пожелает иметь с тобой ничего общего! Ступай же своей дорогой, и пусть она никогда не пересечётся с моей!
Диметролас подпрыгнула, ожесточённо замахала крыльями и умчалась прочь, во мрак ночи.
Стегоман неподвижно сидел на вершине холма.
Мэт ждал, что уж теперь-то дракон непременно взорвётся. После такой словесной перепалки Стегоману по идее обязательно следовало каким-то образом выпустить пар. Ещё удивительно, как он не выпустил пар — и не только пар — на Диметролас. Но Мэт хорошо понимал, что именно сейчас ему к Стегоману лучше не соваться.
Но он опять ошибся. В ночной тишине послышался голос дракона — тихий, спокойный, печальный и даже, как ни странно, нежный.
— Мэтью?
— А? Что, Стегоман? — отозвался Мэт.
— Ты слышал?
— Ну… Доносило кое-что ветром, и…
— Что тебе ещё оставалось — конечно, ты все слышал. Понятно.
Мэт вдохнул поглубже:
— На мой взгляд, ты мастерски сохранял спокойствие.
— Но разве спокойствия она ждала от меня? — грустно спросил Стегоман. — Не ожидала ли она хотя искорки страсти — пусть бы даже эта страсть проявилась в злости?
Мэт ответил, старательно подбирая слова:
— Быть может, ей этого хотелось, но злостью ты бы мог напугать её, и тогда она бы на тебя напала.
— Если так, то я ничем не мог ей помочь, — горько вздохнул Стегоман. — Моё спокойствие привело её в отчаяние, а злость её испугала бы.
— Ну, вообще-то ты мог бы, конечно, одарить её парой-тройкой комплиментов.
Стегоман немного помолчал и сказал:
— Пожалуй. Но разве это не показалось бы странным?
— О, я думаю, она нисколько не возражала бы.
— Наверное, ты прав. — Стегоман ещё помолчал и задумчиво спросил: — А она так рассердилась только из-за того, что я не говорил ей комплиментов? Или из-за того, что я повёл себя слишком странно, слишком пугающе?
— Думаю, последнее несколько ближе к истине. Ты слишком осторожничал насчёт своего прошлого.
— «Осторожничал»! — фыркнул Стегоман. — А она мне о своём прошлом хоть слово сказала?
— Нет, не сказала, но покуда она будет пребывать в неведении относительно твоей жизни, она не доверит тебе своих тайн.
— Ну, я-то ей кое-что все-таки сказал, — обиженно проговорил дракон.
— Верно, сказал, но только ради того, чтобы втолковать ей, почему ей надо держаться от тебя подальше. Так разве стоит её винить за то, что она послушается твоих настоятельных рекомендаций?
— Ни в чем я её не виню, — буркнул Стегоман. — Ни за то, что она появилась, ни за то, что улетела.
Конечно же, на самом деле это означало, что он винит Диметролас и в том, и в другом: ведь если она только тем и занималась, что причиняла ему боль, вызывала тоску и горечь, осыпала оскорблениями, а потом улетала — зачем ей было тогда вообще появляться?
И все же, на взгляд Мэта, отношения у драконов потеплели и могли бы стать ещё лучше — если бы, конечно, Диметролас вернулась.
Он признавался себе в том, что иметь под рукой Стегомана было очень удобно. Возлюбленная дракониха, уютное семейное гнёздышко наверняка положили бы конец их дружбе. И все же Мэту очень хотелось, чтобы его старый товарищ когда-нибудь обрёл верную подругу. Он бы только радовался, если бы все так случилось. Но при таком развитии романа… Мэт диву давался, каким образом драконьему роду удалось так долго жить на свете. Хотя… Быть может, все было не так уж безнадёжно, как казалось ему, человеку. Драконы, если на то пошло, существа от природы колючие…
Птица сидикус наконец вылетела из леса и запорхала над широкой равниной, раскинувшейся во все стороны до самого горизонта. Балкис смотрела по сторонам, но кругом видела только высокую, по колено, траву. Лишь впереди, посреди небольшой рощи, темнел высокий валун, позолоченный лучами заходящего солнца.
Птица подлетела к девушке и, сердито размахивая крыльями, вопросила:
— Ну, что ты теперь-то медлишь, когда помощь так близко? Давай-ка поторопи свою свинью и сама поспеши!
Балкис уже была готова огрызнуться, но птица уже улетела далеко вперёд и села на камень.
Балкис пошла быстрее. Она просто с ума сходила от страха за Антония. Единорог без труда поспевал за нею. Она осторожно прикоснулась к шее юноши, ощутила сердцебиение и немного успокоилась, но ей все же было немного не по себе: ведь то, что единорог её слушался и не уходил, означало, что и она, и Антоний девственны. «Ну и что? — мысленно ругала себя Балкис. — Пусть так, но ведь от девственности ещё никто не умирал!»
Они подошли к камню. Он оказался размером с овальный обеденный стол. Поверхность камня имела впадину — ямку глубиной дюйма в четыре, и из-за этого он напоминал удлинённую раковину мидии. В ямке скопилась чистая вода.
— Ну вот, — возгласила птица сидикус, — теперь слушай внимательно. Этот камень обладает необычайной целительной силой. Он способен излечить христианина или того, кто намеревается им стать, от любых недугов — и даже от ран, нанесённых когтями льва.
Балкис уставилась на ямку с водой и проговорила, пытаясь скрыть недоверие:
— Почему же этот камень исцеляет только христиан и тех, кто желал бы окреститься?
— Тр-р-р! — сердито проскрежетала птица сидикус. — У тебя мозги есть или нет, девчонка? Мы где находимся, а? Мы находимся в царстве пресвитера Иоанна, самого что ни на есть христианского царя из всех владык Азии! Кого ещё должен исцелять этот камень, спрашивается, — уж не языческих ли шаманов, племена которых угрожают Иоанну?
Птица запрокинула головку и залилась песней.
Пение оказалось на редкость приятным, и это поразило Балкис: ведь до сих пор птица разговаривала противным, скрипучим голоском. Что ещё более удивительно — то была мелодия псалма!
Птица умолкла и, не мигая, воззрилась на Балкис:
