Дан крепко, до боли, ухватил Джима за локоть.
— Давала мне работа немало, ох немало. Бывало, залезу на самую что ни на есть верхотуру, и душа радуется: ведь у хозяев моих кишка тонка сюда залезть. А я — на верху, и смотрю вниз, все такое маленькое, и люди — ровно муравьи, а я тут — наверху, во весь свой рост. Так что работа мне много давала.
— А наживались на ней другие, — вставил Джим. Они разбогатели, а тебя — коленкой под зад, когда сил поубавилось.
— Ну и что. Да, уволили. Так я и впрямь уже сдавать начал. А впрочем, мне на них плевать.
Впереди обозначился приземистый беленый сарай мет ров пятьдесят в длину. — его поставили хозяева для сборщиков — двери и квадратики окон каждые десять метров. Коекакие двери открыты, свет ламп и свечей падал на землю. Кое-кто сидел на пороге, вглядываясь в густеющие сумерки. Перед сараем торчала водопроводная колонка, вокруг собрался народ, каждый по очереди набирал в пригоршню воды, ополаскивал лицо, волосы, оттирал руки. Женщины наполняли ведра, котелки. У полутемного дома сновали детишки, непоседливые и озорные. Доносились обрывки вялого разговора — люди устали. Мужчины возвращались из сада, женщины — с сортировки и упаковки. Впритык к северному углу барака стоял магазин, окна его сейчас ярко горели. Там продавались в кредит по рабочим талонам продукты, одежда. У входа выстроилась очередь. А из магазина гуськом выходили мужчины и женщины с консервными банками, буханками хлеба.
Джим и Дан подошли к бараку.
— А вот и конура, — сказал Джим. — Тебе б не помешало старуху под боком иметь, чтоб хоть готовила.
— Схожу-ка я, пожалуй, в магазин, куплю банку фасоли. Вот дураки: платят по семнадцать центов за фунт. А сушеной фасоли за те же деньги можно целых четыре фунта купить. А сваришь — так, почитай, ее в два раза больше станет,
— А что ж ты сам тогда в банках фасоль покупаешь?
— Некогда мне возиться, готовить. Я прихожу усталый как собака и голодный.
— Так ведь и у остальных времени не больше. И женщины, и мужчины с утра до ночи работают. А бакалейщик еще и три цента сверху дерет, потому что, видите ли, продукты почти с доставкой на дом, не приходится измученным людям в город ходить.
Дан повернулся, нацелив жидкую бороденку на Джима.
— А тебе, малый, везде нужно нос сунуть, да? Ты как щенок с костью: мусолишьмусолишь, а зубки-то слабенькие, не ровен час сломаешь.
— Если побольше ребят за эту кость возьмутся разгрызем!
— Как знать! Я семьдесят один год прожил, и на людей, и на собак насмотрелся — все так и норовят кость друг у друга утащить, не видел я, чтоб две собаки одну кость грызли, зато горло друг дружке перегрызть за эту кость — сколько угодно.
— Что-то безнадегой от тебя несет, — заметил Джим.
Старик осклабился, снова выставились четыре огромных резца.
— Мне семьдесят один год, — примирительно сказал он. — Не обращай на меня внимания, грызи, давай, свою кость. Может, сейчас уж и люди, и собаки совсем переменились.
Они поравнялись с водопроводной колонкой, земля вокруг уже превратилась в месиво. Вдруг от очереди отделился человек и пошел им навстречу.
— Это мой приятель, Мак. Славный парень.
Но старик ответил нелюбезно:
— Не хочу я ни с кем больше разговаривать. Ничего не хочу, даже фасоль на ужин подогревать.
Подошел Мак.
— Привет, Джим. Как день прошел?
— Неплохо. Знакомься, это Дан. Он на севере лес валил во времена ИРМовцев.
— Рад познакомиться, — уважительно произнес Мак. Наслышан я о тех временах. Тогда забастовка всю работу парализовала.
Дан заговорил охотнее.
— Я-то сам в ихнем профсоюзе не состоял, — принялся объяснять он. — Я-то сам лес валил. А эти ИРМовцы — бестии продувные — все ж таки свое дело делали. Им лесопилку спалить — раз плюнуть.
Мак заговорил снова, все так же уважительно.
— Ну, раз они дело делали, чего ж от них еще и требовать?
— Им палец в рот не клади. И говорить-то с ними тошнехонько. Все им не так! Ладно, я в магазин за фасолью пошел, — и повернул направо.
Смеркалось. Джим взглянул на небо и увидел несущийся по нему клин.
— Мак, смотри, это что?
— Дикие утки. Что-то рано они в этом году улетают. Ты что, диких уток не видел?
— Нет, только читал о них, — признался Джим.
— Не возражаешь, если поужинаем хлебом с сардинами? Нам еще работать потом, так что готовить ужин некогда.
Джим, устало переставлявший ноги, подобрался, поднял голову.
— Что за работа. Мак?
— Дело вот в чем. Я днем работал рядом с Лондоном. Он — мужик мозговитый. Во многом успел уже сам разобраться. Говорит, парней можно расшевелить. У него по соседству, в самых больших садах — там сорок тысяч акров — приятель работает, он может своих людей сговорить. Сам-то Лондон зол как черт из- за этих расценок. На что угодно пойдет. Приятеля его фамилия — Дейкин. Вот сегодня мы с ним и потолкуем.
— Неужто пошло дело? — обрадовался Джим.
— Похоже. — Мак скрылся за одной из темных дверей, через минуту появился с банкой сардин и буханкой хлеба. Положил хлеб на порог, открыл банку.
— Ну, а ты прощупал народ, как я тебе говорил?
— Мало что удалось. Разве что с Даном поговорил.
Мак застыл с банкой в руке.
— Это еще зачем? Зачем с ним говорить-то!
— Да мы на одном дереве оказались.
— И ты на другое не мог перебраться? Как же наши люди время разбазаривают! Джой, так тот и котят агитировать готов. Нечего тратить время на таких, как Дан, стариков. Толку от него нет. С таким поговоришь — сам во всем разуверишься, надежду потеряешь. У стариков уже пороху не осталось. Все в прошлом. — Он поставил открытую банку перед Джимом. — Возьми-ка рыбку-другую да на хлеб положи. Лондон сейчас тоже ужинает. Поест, и поедем, у него свой «форд».
Джим вытащил перочинный нож, достал из банки три сардины, положил на ломоть хлеба, прижал сверху, чуть сдобрил оливковым маслом из банки и сверху положил еще ломоть хлеба.
— Как дела у девчонки-то?
— У какой девчонки?
— Да у той, что родила.
— Все в порядке. Лондон меня до небес превозносил. Я сказал ему, что никакой я не врач, а он заладил док да док, иначе и не называет, Уж очень он ко мне проникся. А бабенка-то ничего, если приодеть да подкрасить. Сделай-ка себе еще бутерброд.
Совсем стемнело. Почти все двери были уже закрыты, тусклый свет из окошек обозначил на земле желтые квадратики. Мак дожевывал бутерброд.
— В жизни своей столько уродливых баб не видел, — посетовал он. Только на тринадцатилетних и можно смотреть. А за каждой уж, небось, восемнадцатилетний хмырь ухлестывает. Впрочем, и я еще не старик.
Джим усмехнулся.
— Ты, видно, привык вопросы постельные с политэкономическими заодно решать. Вот тебе сейчас и туго.
