конструкции, похожих на квадратные ящики, каждый с крылечком, с одной дверью и одним окном, но без малейшего намека на палисадник или песчаные дорожки. Маленькая лавочка позади бензоколонок (она же мастерская и закусочная) была самая невзрачная из всех, какие мне только приходилось видеть. Стандартные голубые плакаты на стене — все в мушиных автографах, скопившихся не за одно лето. «Такими пирогами утрем нос старенькой маме». «Мы не заглядываем вам в рот, а вы не заглядывайте к нам на кухню». «Без отпечатков пальцев банковские чеки недействительны». Шуточки солидной давности. Здесь еду? в целлофан вряд ли укутывают.
К бензоколонке никто не явился, и я заглянул в закусочную. В задней комнате — там, вероятно, была кухня — шла ссора. Низкий мужской голос и тенорок перебивали один другой. Я крикнул: «Есть кто дома?» — и голоса смолкли. В дверях появился здоровенный дядя с сердитой, еще не остывшей от перепалки физиономией.
– Что вам?
– Заправиться. А если есть свободный домик, я бы заночевал.
– Выбирайте любой. Тут ни души нет.
– Помыться можно?
– Принесу ведро горячей воды. Зимой цена за сутки два доллара.
– Хорошо. А поесть дадите?
– Ветчина с фасолью, мороженое.
– Ладно. Я с собакой.
– Дело ваше. Домики не заперты. Выбирайте любой. Если что понадобится — крикнете.
Те, кто обставлял эти домики, не пожалели трудов, чтобы сделать их как можно безобразнее и лишить всякого уюта. Матрас на кровати был комкастый, стены грязно-желтые, занавески замызганные, как нижняя юбка у неряхи. В непроветренной комнате стоял смешанный запах мышей и сырости, плесени и застарелой, залежавшейся пыли, но простыни были чистые, а небольшого сквознячка оказалось достаточно, чтобы изгнать из нее память о прежних обитателях. С потолка свешивалась электрическая лампочка без абажура; отапливалась комната керосиновой печкой.
В дверь постучали, и я впустил молодого человека лет двадцати, в серых фланелевых брюках, белых полуботинках с коричневыми союзками и яркой спортивной куртке со значком Споканской средней школы; шея повязана шарфом в мелкую крапинку. Его темная, поблескивающая на свету шевелюра была чудом искусства — со лба волосы зачесаны назад, а от ушей к макушке уложены наперекрест двумя длинными прядями. После того людоеда за стойкой этот юноша потряс меня своим видом.
– Вот вам горячая вода, — сказал он, и я узнал голос одного из спорщиков.
Дверь на улицу оставалась у меня открытой. Мне было видно, как глаза его скользнули по Росинанту, задержались на табличке с номерным знаком.
– Вы правда из Нью-Йорка?
– Правда.
– Вот бы где побывать!
– А оттуда все рвутся сюда.
– Зачем? Что здесь делать? Гнить заживо?
– Если придет охота сгнить, так это везде можно.
– Здесь никуда не продвинешься — вот я о чем.
– А куда вам продвигаться?
– Да ведь у нас тут ни театра, ни концертов, не с кем… поговорить не с кем. Последние номера журналов и то не достанешь, только по подписке.
– Значит, вы читаете «Нью-Йоркер»?
– Откуда вы догадались? Я на него подписываюсь.
– И на «Тайм» тоже?
– Конечно.
– Можете никуда не ездить.
– Не понимаю.
– У вас весь мир как на ладони. Новости моды, искусства, науки — все тут, у крылечка. А уедете — и вовсе с толку собьетесь.
– Самому хочется все повидать, — сказал он. Честное слово, так и сказал!
– Это ваш отец?
– Да, но я в доме будто пасынок какой-то. Ему что надо? Половить рыбу, сходить на охоту да выпить.
– А вам?
– Я хочу добиться чего-нибудь в жизни. Мне двадцать лет. Ведь надо о будущем подумать. Вот уже опять орет. Слова не скажет без крика. Вы с нами будете есть?
– Да, конечно.
Я не спеша помылся в заскорузлом от накипи оцинкованном ведре. На секунду у меня мелькнула мысль, а не пустить ли мне этому юнцу пыль в глаза нью-йоркским костюмом, но я отставил ее и удовлетворился чистыми спортивными брюками и трикотажной рубашкой.
Здоровенный дядя — хозяин этого заведения — стоял за стойкой, красный, как спелая малина. Когда я вошел, нижняя челюсть у него так и выпятилась вперед.
– Мало мне тут с ним мороки, надо еще, чтобы вы из Нью-Йорка пожаловали.
– Разве это плохо?
– Для меня плохо. Только я успел утихомирить своего мальца, а вы ему как шилом в зад.
– Я Нью-Йорк не расхваливал.
– Да, но вы сами оттуда, и он у меня опять взбеленился. А-а, пропади ты пропадом! Все равно от него здесь толку мало. Пойдемте, там у нас и поедите.
«Там у них» была кухня, кладовая, чулан, столовая и, судя по койке, застланной армейским одеялом, — спальня. В высокой, готической формы дровяной печке потрескивало и шипело. Обедать нам предстояло за квадратным столом; на нем лежала белая клеенка вся в порезах. Взвинченный ссорой, юноша раскладывал по мискам клокочущую фасоль со шпигом.
– А нельзя ли разжиться у вас лампой для чтения?
– Э-э! Ведь я движок на ночь выключаю. Придется дать керосиновую. Садитесь. У меня там еще ветчина в духовке.
Хмурый юноша с безучастным видом подал на стол миски с фасолью.
Краснолицый опять заговорил:
– Я думал, кончит он среднюю школу и хватит с него. Да нет, где там! Он, видите ли, не такой, наш Робби! Ему вечерние курсы понадобились. Представляете? Не школьные, а за плату. Где только он такие деньги достал, не знаю.
– С запросами юноша.
– Кой черт с запросами! Вы лучше поинтересуйтесь, на кого там учат, на этих курсах. На парикмахера. Не бритье-стрижка, а дамские прически. Может, теперь вам ясно, из-за чего я беспокоюсь?
Робби повернулся к нам. Тонкий нож, которым он резал ветчину, застыл у него в правой руке. Он уставился мне в лицо, видимо ожидая, что я скорчу презрительную гримасу.
Я попытался принять вид строгий, проникновенный, но в то же время уклончивый. Я пощипал бороду, что, как утверждают, свидетельствует о глубокомыслии.
– Тут что ни скажешь, все равно один из вас на меня набросится. Я между двух огней.
Папаша вздохнул всей грудью и медленно перевел дух.
– Правильно, черт подери, — сказал он и хмыкнул, и напряженная атмосфера на кухне разрядилась.
Робби поставил тарелки с ветчиной на стол и улыбнулся мне — по-моему, благодарной улыбкой.
– Ну вот, теперь, когда шерсть у нас на загривках улеглась, скажите, как вы относитесь к этим парикмахерским и косметическим делам? — спросил папаша.
– Вряд ли вам мое отношение понравится.
– Пока не сказали, откуда мне знать, понравится или не понравится.
