тошнота. Все — все! — что она знала о прежней жизни Мило, оказалось ложью. А значит, ложью был и немалый отрезок ее жизни. Чему верить, если все не так?
— Отец, — повторила Симмонс, как будто все об этом знала. А может, действительно знала? — Он, надо думать, появился после похорон? Или на самих похоронах?
— Точно не скажу, не знаю.
— Почему?
— Потому что я на похороны не ездил, вот почему.
— А что случилось?
— Не хотел ехать. Минни пилила, мол, это наша дочь, как так? Да эта дочь, пока жива была, нос от меня воротила. А как померла, какой толк с мертвой языком трепать? Она мне — а как же Мило? Он ведь наш внук. Кто ж о нем позаботится? Ну я и ответил: слушай, говорю, Минни, он нас пятнадцать лет не знал, с чего ты взяла, что мы теперь ему нужны? Но у нее на все свое мнение. А может, она и права была. — Перкинс поднял руки. — Ладно, сейчас могу признать, а тогда не мог. Упрямый был. — Он подмигнул Тине, и ее едва не стошнило от его ухмылки. — В общем, Минни поехала одна. Поехала, а я остался. Целую неделю сам себе готовил, пока она вернулась. А когда вернулась, мальчишку за ручку не привела и, похоже, не сильно из-за этого расстроилась. Я кричал, что и слушать ничего не хочу, только она все равно рассказала. Такая уж она была, Минни.
— И что она вам рассказала? — спросила Тина.
Ей было дурно, и она сидела, словно парализованная.
— Я к тому и подвожу. — Перкинс шмыгнул носом. — Папаша Мило, как видно, тоже новости смотрел и, как узнал, так сразу за сынком и пожаловал. Это Минни сказала. Мало того что раньше и носа не показывал, так он еще и русский. Как вам?
— Нет, — прошептала Тина. — Не может быть.
В отличие от нее Симмонс все свои сомнения оставила за дверью.
— Что за русский? Имя?
Уильям Т. Перкинс зажмурился и сжал пальцами лоб, словно у него разболелась вдруг голова, но нет, таким образом он всего лишь пытался выдавить из себя воспоминания, лежавшие нетронутыми несколько десятков лет.
— Эви? — Он опустил руку. — Нет, Джени… да Эвгени. Так его называла Минни.
— Фамилия?
Старик устало выдохнул. С нижней губы сползла тонкая ниточка слюны.
— Не помню.
Тине не хватало воздуха. Она поднялась, но легче не стало — как будто попала в густое, обволакивающее облако. Все менялось, все рушилось. Симмонс и старик удивленно посмотрели на нее. Тина села и, с трудом шевеля губами, произнесла:
— Евгений Примаков.
Перкинс пожевал губу.
— Может, и так. Я к тому, что этот русский выскакивает вдруг, как чертик из шкатулки, и уговаривает Минни отдать ему парнишку.
— А что, самого Мило не спросили? — оборвала его Симмонс.
— Откуда мне знать? — огрызнулся старик, но потом решил, что все же может поделиться с гостями какими-то своими соображениями. — Я так понимаю, что Минни мальчишка раньше не знал. Приезжает старуха и говорит, что он должен отправиться к ней домой. А с другой стороны, этот русский, который объявляет, что он его отец. Вы ведь знаете, какие они, русские. Кого хочешь заболтают и убедят, что черное на самом деле белое. Задурил парню голову сказками про то, как у них там хорошо и почему бы ему тоже не отправиться в Россию. В пятнадцать лет я бы и сам — не приведи, конечно, господь — удрал с папашей на Восток. Лучше уж так, чем тащиться за старой каргой, у которой на уме уборка да готовка. — Он помолчал. — Да, Минни была такая.
— А что социальные службы? Они ведь не могли вот так запросто взять и отпустить пятнадцатилетнего подростка с иностранцем. Почему не вмешались?
Перкинс развел руками.
— Кто ж их знает. Да что меня слушать, если я там не был. Но… — Он наморщил лоб. — У таких, как тот русский, денежки водятся. А деньги решают все.
— Не все, — возразила Симмонс. — Мистер Примаков мог забрать мальчика только в одном случае: если ваша дочь вписала его в завещание, наделила родительскими правами.
Перкинс покачал головой.
— Нет-нет. Пусть Вильма нас недолюбливала. Пусть даже ненавидела, но она никогда бы не отдала сына какому-то русскому. Девчонка у меня неглупая.
Симмонс мельком взглянула на Тину и лукаво подмигнула. Она, похоже, осталась довольна разговором, хотя Тина, как ни ломала голову, так и не смогла понять, что такого ценного узнала спецагент. По крайней мере, Мило ничто из этого помочь не могло.
— У меня к вам еще один вопрос, — обратилась Симмонс к старику.
— Отвечу, если смогу.
— Почему Вильма и Эллен так вас ненавидели?
Перкинс моргнул, наверное, раз пять.
— Я хочу сказать, — спокойно, словно проводя собеседование с домогающимся должности кандидатом, продолжала Симмонс, — что вы такого сделали своим дочерям?
Тишина, потом долгий вздох, услышав который можно было подумать, что вот сейчас старик отворит душу и покается в грехах перед чужаками. Но исповеди не случилось. Старик протянул руку и, указывая перстом на дверь, проревел голосом неожиданно крепким и звенящим от злобы:
— А ну проваливайте из моего дома!
Когда они вышли, Тина уже знала, что расскажет Симмонс все. Мило обманывал ее, и она, по крайней мере сейчас, ненавидела его всей душой.
Они уже забрали у заботливых старушек сонную Стефани, когда Тина вдруг вспомнила кое-что еще.
— О боже!
— Что? — спросила Симмонс.
Тина остановилась.
— Когда мы вернулись из Венеции, Мило тоже вернулся. А потом поехал со мной в Бостон — за свидетельством о рождении для Стефани. И там стал просить, чтобы я дала ей второе имя. Я об этом не думала, да мне, в общем-то, было все равно, а для него, похоже, значило очень многое.
— И вы дали ей второе имя?
— Да. Эллен.
10
За полчаса до их прихода два охранника убрали коробки из-под китайской еды, заменили бутылку с питьевой водой, стерли кровь со стола, стульев и пола. Мило облегченно вздохнул — за ночь камера так пропахла потом и скисшим «Кунг Пао», что его постоянно тошнило.
Первым вошел Фицхью, за ним Симмонс. Последний раз Мило видел ее в «Дисней уорлде», разговаривал — в Блэкдейле. Выглядела она усталой, как будто тоже провела бессонную ночь в клетке с собственной вонью.
«Помни, — сказал ему Евгений, — спасти тебя может только Симмонс, но она об этом знать не должна».
Мило скрестил руки на груди.
— С ней я говорить не буду.
Симмонс выжала из себя улыбку.
