на мое мнение наплевать. Им всем наплевать.
— Эллен? — спросила Тина.
— Бедовая была с самого начала. В шестьдесят седьмом, ей тогда и семнадцати не исполнилось, уже ЛСД пробовала. В семнадцать лет! А в восемнадцать спуталась с каким-то кубинским коммунистом. Хосе Что-то-с-чем-то. Даже ноги брить перестала. Совсем головой тронулась.
— Извините, мистер Перкинс, — вмешалась Симмонс, — но мы не совсем понимаем, кто такая Эллен.
Перкинс растерянно заморгал.
— Кто такая Эллен? Моя дочь, черт бы ее побрал! Вы же спрашиваете про мать Мило?
Тина тихонько охнула.
— Мы думали, его мать — Вильма.
— Нет, — раздраженно поправил старик, — Вильма забрала мальчишку, когда ему было… сколько… года четыре или пять. Своего они с Тео завести не могли, а Эллен… бог знает, где ее тогда носило. Вроде бы умотала в Европу. Или в Палестину. Вильма со мной тоже не разговаривала. Брезговала. Про Мило я от Джеда Финкельштейна узнал — вот еврея она своей милостью не обделила. Понял так, что Эллен ей сама предложила. Она к тому времени уже с какими-то немцами дружбу водила. Было это, по-моему, в середине семидесятых. Ее даже полиция искала. Наверное, решила, что мальчонка обузой будет, вот и попросила сестру забрать его к себе. — Он пожал плечами, потом хлопнул себя по колену. — Представляете? Кинула ребенка и руки умыла!
— Мистер Финкельштейн, где он сейчас? — спросила Симмонс.
— Червей кормит. С восемьдесят восьмого года.
— А чем все-таки занималась Эллен?
— Карла Маркса читала. Мао Цзедуна. А может, и Геббельса, почем мне знать. На немецком.
— На немецком?
Он кивнул.
— Она, когда от Мило отказалась, в Германии была. В западной. Такая уж была девчонка — утруждать себя не привыкла. А я бы так сказал, что родителем быть — это не по парку прогуливаться.
— Вы с ней тогда не разговаривали.
— Сама так решила. На своих ей наплевать было — немчура дороже.
— С сестрой она общалась. С Вильмой.
— Что?
— Я говорю, что с сестрой она ведь общалась.
— Ну да. — Перкинс обиженно насупился. Потом, вспомнив что-то, улыбнулся. — Знаете, что Финкельштейн говорил? Он ведь тоже был немец и германские газеты читал. Так вот, он говорил, что Эллен там полиция схватила. Ее даже в тюрьму посадили. А знаете за что?
Обе женщины выжидающе смотрели на него.
— За вооруженное ограбление. Вот так-то. Докатилась со своими друзьями-комми! Банки пошла грабить! И какой, скажите мне, прок от этого мировому пролетариату?
— Под своим именем? — резко спросила Симмонс.
— Что?
— В газетах ее настоящее имя упоминалось?
Перкинс задумался. Кивнул.
— Фотография точно ее была. А насчет имени Филькенштейн вроде бы не говорил… Стоп! Да, точно. Имя у нее было какое-то немецкое. Эльза, что ли? Да, Эльза. Почти Эллен. Как говорится, близко, но сигара не причитается.
— Когда это было?
— В семьдесят восьмом? Нет, в семьдесят девятом. Да, в одна тысяча девятьсот семьдесят девятом.
— Вы, когда узнали, с кем-нибудь связывались? С посольством? Пытались вытащить дочь из тюрьмы?
Молчание вернулось в комнату Уильяма Т. Перкинса незваным гостем. Он покачал медленно головой.
— Нет. Даже Минни не сказал. Да Эллен и не захотела бы. Отрезанный ломоть. Не желала, чтобы мы ей помогали.
Сколько же раз за последние двадцать восемь лет старик повторял себе это, подумала Тина. Оставил дочь в беде и нашел оправдание. Слабое, конечно, но другого у него не было. Как не было других оправданий и у самой Тины, оставившей в беде мужа.
Симмонс выпрямилась и заговорила. Теперь она выглядела настоящим, стопроцентным профессионалом — строгое, но без суровости, лицо, твердый, однако не жесткий тон — давала понять, что пришла сюда по делу и останется ровно столько, сколько потребуется.
— Итак, еще раз и по порядку. Посмотрим, правильно ли я все поняла. Эллен уходит из дому и связывается с нехорошей компанией. Сначала наркоманы, потом политические экстремисты. Коммунисты, анархисты и прочее. Много путешествует. Палестина, Германия. В тысяча девятьсот семидесятом году рожает ребенка. Мило. В семьдесят четвертом или семьдесят пятом отдает мальчика своей сестре Вильме и ее мужу Теодору. Они воспитывают его как собственного. Последний раз вы слышите о ней в тысяча девятьсот семьдесят девятом, когда ее арестовали за вооруженное нападение в Германии. Ее освободили?
Изложенная в сжатом варианте, история, похоже, шокировала Перкинса. Изложенная частями, она, может быть, представлялась ему обыденной, логичной, объяснимой, но когда от нее остались выстроенные в строгой последовательности сухие факты, зазвучала настолько трагически, что старик отказался в нее поверить. Такое же ошеломляющее впечатление произвела она и на Тину.
Оправившись от шока, Перкинс прошептал:
— Не знаю. Я не знаю, выпустили ее или нет. Справок не наводил. А она со мной не связывалась.
Тина расплакалась. Не к месту и не ко времени, но она ничего не могла с этим поделать. Все обернулось хуже, чем можно было представить.
Перкинс непонимающе посмотрел на нее, потом, вопросительно, на Симмонс, которая лишь качнула головой и, наклонившись, погладила Тину по спине.
— Не спешите с выводами, Тина, — шепнула она. — Может, он ничего об этом и не знает. Помните: мы лишь пытаемся добраться до правды.
Тина кивнула, как будто слова эти что-то значили, и постаралась взять себя в руки. Шмыгнула носом, вытерла глаза, несколько раз глубоко вдохнула.
— Извините, — сказала она Перкинсу.
— Ничего, дорогуша. — Старик наклонился и похлопал Тину по колену, что ей совсем не понравилось. — Мокрое дело не грешное, нюней от этого не становятся.
— Спасибо, — пробормотала Тина, сама не зная, за что благодарит.
— С вашего позволения, — напомнила Симмонс, — вернемся к Мило.
Перкинс подтянулся и сел повыше, демонстрируя, что он еще полон сил.
— Валяйте.
— Эллен исчезает в семьдесят девятом, а шесть лет спустя, в восемьдесят пятом, Вильма и Тео погибают в автомобильной аварии. Так?
— Так.
Никаких раздумий — просто констатация факта.
— И затем Мило отправляют в приют, в Северную Каролину. Верно?
Теперь он ответил не сразу. Нахмурился, как будто копался в памяти, потом покачал головой.
— Нет. Его забрал отец.
— Отец?
— Точно.
Тина напряглась, сдерживая снова подступившие к глазам слезы, но теперь к горлу подкатилась
