Недалеко от Белорусского вокзала, в тихом переулке, выходившем на Ленинградское шоссе, стоял четырехэтажный дом, выложенный из красного кирпича. Старые, ветвистые клены с пожелтевшей и уже опадающей листвой окружали его со всех сторон. Они заглядывали через запыленные стекла в опустевшие, притихшие квартиры, которые не так давно звенели детскими голосами.
Ранним утром к подъезду здания быстро подкатила «эмка». Из нее вышел высокий, немолодой генерал, вошел в вестибюль, торопливо поднялся на второй этаж и остановился у массивной резной двери, на которой была укреплена медная дощечка с надписью: «Громов П. В.». Генерал посмотрел на дощечку и невесело усмехнулся: «В последнее время вы все реже видите эту табличку, Павел Васильевич. Нехорошо…» Он достал из кожаного чехольчика английский ключ на тоненьком ремешке, открыл дверь.
Павел Васильевич ждал, что вот сейчас он войдет в квартиру, его шаги, как всегда, услышит Аленушка и, бросив все свои дела, побежит ему навстречу с радостным криком: «Папа приехал! Папа приехал!» — и тут же, не дав ему снять шинель, потащит в свою комнату показывать рисунки.
Но на этот раз все было по-другому.
В прихожей на него пахнуло холодом нежилой квартиры.
«Не топят, наверное», — подумал Громов и, включив свет, огляделся. Первое, что бросилось ему в глаза, — это вешалка. На ней не было никакой одежды, кроме его старого прорезиненного плаща. «Неужели?.. Да нет, этого не может быть… За семьями военнослужащих были посланы машины в первый же день войны. Их должны были вывезти из приграничного города. Конечно, они дома. Спят, наверное», — подумал он, но закравшаяся в сердце тревога не проходила.
— Нина! — не выдержав, крикнул Павел Васильевич.
Никто не отозвался.
Громов, не раздеваясь, вошел в столовую, которая одновременно служила и гостиной. Буфет, стол, радиоприемник толстым слоем покрывала пыль. Он бросился в спальню, в кабинет. Никого нет.
В комнате дочери, как и прежде, стояла маленькая кроватка, застланная светло-розовым одеялом, у стенки — низенький столик со стопкой тоненьких книжек. Над столиком висели картинки, нарисованные Аленкой. На средней, самой большой, — косой, хлещущий дождь. Его изображали жирные синие линии, которые пересекали весь лист ватманской бумаги. В то же время на рисунке ярко светило солнце, уместившееся прямо на трубе домика. В левом углу рвалась с цепи дворняжка с задранным кверху хвостом. Собака, судя по всему, громко лаяла, возмущенная тем, что солнце совсем не на том месте и светит в неположенное время.
В другом углу комнаты Павел Васильевич увидел Люду — самую любимую куклу Аленки. Она сиротливо лежала среди игрушек.
Павел Васильевич нагнулся и взял куклу на руки. Машинально вытер с ее головки пыль…
«Что же все-таки произошло с ними? — в который уже раз спрашивал себя Громов. — Может, они застряли где-нибудь в пути?» Но тут же неожиданно родилась другая мысль: «Нет, они наверняка добрались до Москвы. Приехали, пожили, а потом эвакуировались. Ну, конечно, как я раньше об этом не подумал?!»
С куклой в руках Павел Васильевич вернулся в столовую и стал искать глазами конверт. «Если они уехали, Нина обязательно оставила хотя бы маленькую записку, чтобы я мог отыскать их». Не найдя письма в столовой, Павел Васильевич пошел к себе в кабинет и посмотрел на письменный стол. Потом, посадив куклу на диван, стал рыться в ящиках стола.
Задвинув последний ящик, Громов тяжело опустился в кресло и, глядя на куклу, с горечью сказал:
— Вот так, Люда. Нет ни письма, ни Аленки, ни тети Нины…
В прихожей раздался звонок. Громов подошел к входной двери, открыл ее. На пороге, приложив руку к ушанке, стоял батальонный комиссар Воронов.
— А, сосед! Входи, входи!
— Извините, что вторгаюсь без приглашения. Мне только что Кленов сказал о вашем приезде. Вот я и решил забежать на минутку к вам.
— И очень хорошо сделал. А то во всей квартире только я да Аленкина кукла.
— А разве вы не вместе с семьей вернулись? — спросил Воронов, когда Громов провел его в кабинет и усадил в кресло напротив себя.
Генерал с грустью смотрел в глаза гостю и молчал. Вспомнилось ему то ужасное воскресное утро, когда части его корпуса и жители приграничных сел и городов были подняты не звонком будильника, а взрывами снарядов и бомб…
Последнюю мирную ночь Громов провел в своем штабе, потом ездил в части. А перед утром заехал домой. Не успел он переступить порог дома, как услышал настойчивые звонки телефона. Звонил оперативный дежурный штаба корпуса. Он доложил, что немецкая артиллерия ведет массированный обстрел города и частей первого эшелона, немцы уже начали наводить переправы через Западный Буг…
— Сейчас приеду, — бросил в трубку Громов.
Павел Васильевич положил трубку и выскочил во двор. И тут только он вспомнил о жене и дочурке, которые накануне приехали из Москвы. Громов обернулся и на крыльце увидел полуодетую, насмерть перепуганную жену. Она держала на руках плачущую Аленку, с тревогой смотрела на него, ждала, что он скажет. Громову никогда не забыть этого взгляда.
Генерал побежал назад, к крыльцу, обнял их своими большими, сильными руками, прижал к себе. Аленка потянулась к нему. Он взял ее на руки. Прижавшись пухлой щечкой к щеке отца и крепко обхватив его шею руками, она никак не хотела отпускать его от себя.
— Что это, Паша? — вздрагивая от взрывов, сотрясавших воздух, вымолвила Нина Александровна.
— Это война, Нина… Уезжайте из города. Я пришлю машину.
Нина заплакала.
— Ну что ты, Нина, родная!.. Вы же у меня самые умные и самые смелые…
Громов поцеловал дочь, передал ее жене, в последний раз обнял их и, не оглядываясь, побежал к машине.
— Гони! — с ходу упав на сиденье, приказал он водителю.
Когда машина тронулась с места, генерал в заднее стекло еще раз увидел жену и дочь. Нина все так же сиротливо стояла на крыльце и не в силах была поднять руку и помахать ему на прощание. Аленка бежала вдогонку за машиной и плакала…
«Эмка» неслась по окраинам города. Громов видел, как небо над Бугом полыхало огненными отблесками артиллерийских залпов. В западной части города горели и рушились дома. Из подъездов, ворот и калиток выскакивали наспех одетые, ошеломленные люди. С детьми на руках, с узлами и чемоданами, они бежали к вокзалу и к восточной окраине города…
Воронов, глядя на пустую квартиру, на осунувшееся, хмурое лицо генерала, понял, что не надо было ему лезть с расспросами.
— Ты меня спрашиваешь, Иван Антонович, о моей жене и дочери, а я сам хотел тебя спросить о них.
— Но… они же к вам уехали перед войной. Я сам их провожал.
— Да, да… Ты проводил, а я встретил… В субботу приехали они ко мне. А на следующее утро — война… Вынужден был уехать и оставить их в горящем городе одних. Оставить там, где они не знали ни одного человека и их никто не знал. За ними были посланы машины. Мы хотели, чтобы они вывезли из города все семьи командного состава штаба корпуса…
— Ну и?..
Громов развел руками:
— Больше я ничего не знаю. На телефонные звонки город не отвечал, а потом… потом в него вошли немцы.
Долго сидели молча, думали.
