— Вот теперь вижу… — продолжая в упор, с ненавистью смотреть ему в лицо, ответила хозяйка квартиры.
У гитлеровца все больше сужались глаза, а массивная челюсть выдвигалась вперед. Он медленно привычным движением пальцев большой волосатой руки расстегнул кобуру и ухватился за рубчатую рукоятку револьвера.
— Я научу вас, как надо разговаривать с представителем великой нации, — зловеще процедил он сквозь крупные, желтые зубы.
Надежда Васильевна побледнела, но не отвела своего взора от лица фашиста. Все ее нервы собрались в один комок, и она уже не боялась врага, не скрывала своего презрения к нему.
Наташа попыталась встать, но Надежда Васильевна придержала ее за плечо:
— Сиди, дочка, не бойся.
— Мама, он же убьет тебя, — прошептала Наташа.
— Не вста-вай!
В это время в коридорчике послышалась возня. В раскрытую дверь было видно, как солдат, пришедший с этим офицером, преграждал кому-то путь.
Офицер с недовольным видом обернулся к двери.
— В чем там дело, Бломберг?
Но тот не успел ответить. Оттеснив Бломберга в сторону, в дверь ввалился ефрейтор Адольф Бруннер. Собственно, ввалился не Бруннер, а гора вещей, из-под которых высовывался только один его нос. Перешагнув порог и сбросив на пол чемоданы, баулы и рюкзаки, он, прижав руки к бедрам, вытянулся в струнку перед офицером. Этот ефрейтор сейчас совсем не был похож на дисциплинированного, вымуштрованного солдата германской армии — гимнастерка была не заправлена, пилотка сползла на глаза.
— Ты что, Адольф? Кто тебе позволил? — строго спросил офицер.
— Приказ обер-лейтенанта Вебера. Здесь будет его квартира.
— Пошли ты к черту своего обер-лейтенанта.
— Хорошо, господин капитан. Но… я не знаю, что ответить генералу фон Мизенбаху. Это он пожелал…
Капитан Шлейхер сбавил тон.
Ч-черт, всегда этот Вебер стоит на его пути. Мальчишка! Если бы он не был адъютантом командира армейской группы!..
— Ну хорошо, занимай эту квартиру для своего Вебера. Я все равно не стал бы жить с этими волчицами, — сказал Густав Шлейхер и направился к выходу.
Когда за ним и его ординарцем Бломбергом закрылась дверь, Адольф хитровато улыбнулся и, повернувшись к хозяйкам дома, поздоровался:
— Гутен морген. Гештаттен, дас их михь форштелле: Бруннер Адольф, гефрайтер, фирцихь яре альт.
Наташа некоторое время настороженно смотрела на этого маленького, подвижного немца, объявившего, что он ефрейтор и ему сорок лет.
— Гутен морген, герр Бруннер, — наконец произнесла она в ответ.
— О-о, фройляйн говорит по-немецки?..
2
Надежда Васильевна еще с утра ушла в Сосновку. Там у знакомой женщины она надеялась достать хоть немного муки и картофеля.
В комнате было темно. Наташа лежала на диване и настороженно вслушивалась в разноголосицу звуков фронтового города.
Вот громко, размеренно стуча каблуками по тротуару, под окнами прошли двое, — наверное, патруль… Где-то глухо била артиллерия, и, кажется, совсем рядом застрочили пулеметы. Наташа знала, что стрелять могут только на той, восточной, окраине города. Вдруг в эту военную разноголосицу вплелись дребезжащие звуки губной гармошки. Это развлекался ефрейтор Бруннер. Адольф не остался утром у Ермаковых. Узнав, что через коридорчик есть совершенно свободная двухкомнатная квартира завуча школы (тот еще неделю назад эвакуировался с семьей), он со своим ворохом вещей перетащился туда. Почти целый день Бруннер устраивался на новом месте, и вот, наконец сделав, видимо, все необходимое, он решил развлечься музыкой.
Веселые звуки губной гармошки послышались ближе — в коридорчике. В дверь постучали.
— Войдите, — после некоторой паузы нерешительно сказала девушка по-немецки.
Держа в одной руке включенный фонарь, а в другой губную гармошку, в дверь вошел Бруннер.
— Гутен абенд, фройляйн Наташа, — сказал Адольф.
— Гутен абенд, герр Бруннер.
— Почему вы сидите в темноте? — спросил он и, не дожидаясь ответа, тщательно проверил светомаскировку на окнах, достал спички и зажег большую керосиновую лампу. — Вот теперь будет очень хорошо… Может, фройляйн желает послушать музыку?
Наташа молча пожала плечами. Бруннер поднес гармошку к губам и сыграл какую-то веселую песенку.
— Не Чайковский, конечно, — смешно развел руками Адольф, — но… как это говорят русские? На бе- ез раак и риба… риба… Ага! Риба — рак. Так?
«Что он пристал ко мне? — думала Наташа. — Какое мне дело до его неумелых упражнений в русском языке, до его гармошки и вообще до всех его дел?»
— Может быть, я что-нибудь неправильно сказал? — снова спросил он Наташу.
— У нас в народе говорят: на безрыбье и рак рыба.
Адольф вынул блокнот.
— На бе-ез риба и рак ри-ба, — записал он. — Данке. Спа-си-бо.
Бруннер суетился, что-то спрашивал, записывал в блокнот, а Наташа отсутствующим взглядом смотрела на него и не могла дождаться, когда же наконец он уйдет.
Но Адольф вовсе и не собирался уходить. Вебер с генералом уехали принимать какую-то новую дивизию, а его оставили дома. Надо же ему как-то убить время.
Разговаривая с Наташей, Бруннер все время посматривал на книжный шкаф. Наконец он не выдержал и подошел к нему, раскрыл. Первое, что ему бросилось в глаза, — учебник немецкого языка.
— О-о-о, дойч! Гут, гут! Гёте? — Он обернулся к Наташе: — Вы читаете нашего Гёте?
— Ва-ше-го? Да вы, вы!.. — Наташа задохнулась от возмущения и, не помня себя, стала бросать в лицо Бруннеру гневные слова: — Вы способны только убивать, рушить, уничтожать все прекрасное. А Гёте воспевал это прекрасное. Нет, он не мог родиться в той Германии, в которой родились вы — фашисты.
Бруннер опешил. Он был поражен не тем, что эта русская девушка причисляла его самого к фашистам и ругала всех ему подобных, а тем, что она с такой решительностью защищала и отгораживала великого немецкого поэта от него, Адольфа Бруннера, чистокровного немца. Он внимательным, изучающим взглядом смотрел на нее и не знал, что же ей ответить. Наконец он сказал:
— Вы не правы, фройляйн. Не все же немцы такие, как капитан Шлейхер, которого вы видели утром.
Наташа ничего не ответила. Ей не хотелось продолжать бесполезный спор.
«Все они из одной стаи, — думала Наташа. — Если бы среди них было много настоящих, честных людей, они не делали бы того, что делают, — не застрелили бы в ту ночь секретаря райкома, не убили бы Ирину Михайловну и не оставили Олежку сиротой… Боже мой, неужели этот кошмар может длиться бесконечно?.. Да, может длиться долго, очень долго, если все будут отсиживаться в домах и только возмущаться, а не бороться».
Эти слова Наташа относила и к себе. Но она не знала, что надо делать, чтобы хоть как-то
