этот «ключ» и искал сейчас командующий. Он перебирал в уме различные варианты, прикидывал, как лучше, вернее проломить оборону противника на главном направлении, и тут же отбрасывал прочь все придуманные варианты.
«Нет, нет… надо найти что-то другое. Чтобы зря не губить людей, чтобы в первом же бою добиться ощутимого успеха», — думал Павел Васильевич.
— Э-эх, черт, жалко, что у нас мало сил, — сказал командующий.
— Да, немного… — подтвердил Тарасов. — Даже после прибытия к нам пополнения группировка противника, которую мы намереваемся разгромить, почти в полтора раза превосходит нашу армию по количеству людей, а по танкам и того больше.
— Да, да… к сожалению, ты прав, — задумчиво произнес командующий. — И все-таки мы должны одолеть Мизенбаха.
— Надо одолеть, Павел Васильевич. Пора…
— Резервные части Мизенбаха на прежних местах? — спросил Громов.
— Да, Павел Васильевич. Отдельный полк Гюнтера находится западнее Сосновки, а другая часть под командованием Штюбинга — здесь, северо-восточнее города.
— Штюбинг, Штюбинг, Штюбинг… — шагая по комнате, задумчиво повторял командующий. Затем подошел к столу, взял в руки карандаш, стал резкими, уверенными движениями наносить на карту большие красные стрелы, пронизывающие фронт немецких войск и с двух сторон охватывающие город Березовск. Он быстро подтягивал новые пехотные дивизии и танковые бригады в районы сосредоточения, прорывал фронт противника, окружал немецкие части, освобождал населенные пункты и двигался все дальше и дальше на запад.
Нет, Громов вовсе не думал, что победа достанется легко. Он знал, что гитлеровцы будут цепляться за каждый населенный пункт, за каждую высотку. Не за тем немецкое командование за тысячи верст гнало сюда свои войска, не за тем вгрызалось в советскую землю, чтобы теперь без жестокого боя отдать ее назад. Но Громов знал и другое. Знал, что войска его армии давно ждут того часа, когда можно будет ринуться вперед, на врага, и гнать его с родной земли, завоевать победу.
— Ну, что скажешь, профессор? — закончив работу, спросил Громов. Тарасов до войны работал преподавателем в Академии Генерального штаба, и потому Павел Васильевич иногда в шутку называл его профессором.
— Замысел мне нравится. Но что мы будем делать с Гюнтером и Штюбингом? Мизенбах в любую минуту может перебросить их части к участкам нашего прорыва и укрепить свою оборону.
— Правильно, профессор, правильно… — согласился генерал. — Хорошо бы, конечно, лишить Мизенбаха резервов, перехватить его питательные артерии, а потом навалиться на его фланги. Но как ты это сделаешь с такими ограниченными силами, как у нас?..
Их разговор прервал Протасов, пришедший в штаб. Он и члены комиссии только что закончили проверку обстоятельств прорыва немецких танков в тылы полка Кожина.
— Я слушаю, докладывайте, только покороче, — приказал командующий подполковнику Протасову, стоявшему перед ним навытяжку.
Протасов взглянул в бумаги, которые держал в руках, и стал докладывать:
— У одного из фугасов в ту ночь, когда по рокадной дороге прорвались в тыл полка немецкие танки, дежурил боец отряда народного ополчения Хмелев. Как выяснилось, он более двух недель был в плену. Потом при довольно загадочных обстоятельствах бежал из-под расстрела и вернулся в свой полк.
— Ну и что?
— А то, товарищ командующий, что Хмелев — друг детства Кожина. Они жили в одной станице на Кубани, учились вместе.
— Это тоже ставится в вину Кожину? — с раздражением в голосе спросил Громов.
— Нет, конечно. Но Кожин не доложил командиру дивизии о том, что к нему из плена возвратился боец, а самовольно оставил его в полку, послал на такой ответственный пост. И вот результат: фугас не сработал в нужный момент, танки прорвались в тыл наших частей, а боец Хмелев скрылся в неизвестном направлении. Во всяком случае, трупа его не удалось обнаружить. Нет никакого сомнения, что Хмелев или без приказа оставил свой пост, или преднамеренно не взорвал фугас и не подал сигнал о приближении немецких танков.
Громов не знал, насколько слова Протасова соответствуют действительности. Генерал даже склонен был считать, что все это правда. И все-таки он был возмущен. Возмущен тем, как легко этот подполковник осуждает поступки командира, человека, которого он, по существу, как следует и не знает.
— Значит, по-вашему, выходит, что Кожин — враг? Что он знал о гнусных намерениях этого Хмелева и специально поставил его туда, где он мог больше навредить нам и лично ему, майору Кожину? Так я вас должен понимать?
— Я это не утверждаю, товарищ командующий. Но случай с отрядом ополчения и это последнее событие, по-моему, говорят сами за себя.
Протасов, докладывая, все время чувствовал на себе неприязненный взгляд командующего. Он уже понимал, что переборщил, так грубо намекая на причастность Кожина к действиям Хмелева. Но, начав говорить об этом, он уже не мог остановиться.
Когда он закончил, Громов его спросил:
— У вас все?
— Все, товарищ командующий.
— Хорошо. Оставьте ваш доклад. Я подумаю. Вы свободны.
Протасов вышел. Громов, нахмурившись, стал быстро ходить по кабинету — даже половицы скрипели под его ногами.
Генерал Тарасов, все так же молча сидевший у стола, видел, что командующий остался недоволен докладом Протасова, и ему было понятно это недовольство.
— Ну, а ты что молчишь? — вдруг набросился на Тарасова командующий. — Твой Протасов тут такое наговорил, что… Кожин, которого я сам видел в бою, который насмерть стоял в труднейшей обстановке, который делает дерзкие вылазки, обращает противника в бегство, и вдруг — враг. Как тебе это нравится?..
— Он, конечно, не враг. Но с его стороны допущена преступная халатность.
Громов отвернулся от начальника штаба и стал смотреть в окно, на заснеженные дома поселка. Он не верил в виновность Кожина. С ним он встречался еще до войны и знал его как хорошего, честного командира. Он, командующий армией, хорошо помнил, как Потапенко, умирая, просил своим преемником назначить не кого-нибудь, а именно Кожина. И старый командир не ошибся в выборе. Тот оправдал его доверие — отлично воевал. И вот… случилось это.
22
Александр Кожин, подперев голову кулаками, сидел за столом и в упор смотрел на пустую бутылку из-под водки. Он уже выпил немало, но не пьянел. А ему сегодня хотелось напиться так, чтобы хоть ненадолго забыть обо всем и обо всех. В голову лезли мысли о прорвавшихся танках, об исчезнувшем куда- то Хмелеве, о выводах Протасова. Командиру полка было уже известно, что комиссия решила, после доклада командующему, материалы проверки передать военному прокурору армии.
«Ну, а там известно, как решают…» — думал Кожин.
И не то пугало Александра, что его будут судить судом военного трибунала. Он боялся бесчестья, позора.
У Кожина был не такой характер, чтобы сдаваться, сразу же склонять голову. За своих подчиненных он мог стоять до последнего, мог ругаться, доказывать. Доказывать до тех пор, пока не восторжествует правда, а. за себя… За себя бороться он не умел.
Кожин с сожалением потрогал пустую бутылку. В это время в землянку, низко пригибаясь, вошел Воронов. Он только что вернулся от комиссара дивизии. Иван Антонович ездил к нему с материалами, со
