казалось, что его противник был во всем прав, а он во всем ошибался.
Все неудачи, когда-либо постигавшие его, припоминались ему с болезненной ясностью, и так как он был обречен больше никогда не видеть Арманс, эти бессчетные мелкие огорчения, которые улетучились бы при первом ее взгляде, теперь уязвляли его сильнее, чем тогда, когда они приключились. Он, прежде так ненавидевший скучных посетителей, с нетерпением ждал их. Глупейший человек, явившийся к нему с визитом, был в течение часа его благодетелем. По долгу вежливости Октаву пришлось написать письмо своей дальней родственнице; та чуть было не приняла это письмо за объяснение в любви, так искренне и проникновенно Октав говорил в нем о себе и так сквозила в каждом его слове жажда сочувствия.
В таких беспрестанных терзаниях прошли для Октава первые два дня разлуки с Арманс. Вечером он побывал у своего седельного мастера. Дорожные приготовления подходили к концу, и наутро он мог двинуться в путь.
Следует ли ему еще раз съездить в Андильи? Этот вопрос все время преследовал Октава. Он с ужасом сознавал, что больше не любит свою мать, потому что в доводах, которыми он старался оправдать необходимость этой поездки, г-жа де Маливер не играла никакой роли. Вместе с тем он боялся встречи с м- ль Зоиловой, тем более, что порою не мог не думать: «А не является ли все мое поведение сплошным притворством?»
Он не решался ответить себе «да», меж тем все громче звучал голос искушения: «Я обещал моей бедной матери, что приеду проститься с ней, это мой священный долг». «Нет, жалкий ты человек! — восклицала совесть. — Твой ответ — просто хитрая уловка, ты совсем не любишь свою мать!»
В эту минуту душевного смятения Октав машинально взглянул на театральную афишу и увидел напечатанное крупными буквами слово «Отелло»[72]. Оно напомнило ему о существовании г-жи д'Омаль. «Быть может, она приехала в Париж, чтобы послушать «Отелло»? В таком случае мне надо еще раз повидаться с ней. Пусть она считает мой отъезд прихотью скучающего человека. Я долго скрывал свой план от друзей, но уехал бы уже несколько месяцев назад, если бы не денежные затруднения, о которых богатым друзьям рассказывать невозможно».
ГЛАВА XXI
Durate, et vosmet rebus servate secundis.
Октав отправился в Итальянскую оперу. Г-жа д'Омаль действительно сидела в своей ложе. С ней был некий маркиз де Креврош, один из тех фатов, которые неотступно осаждали эту прелестную женщину. Менее умный или более самонадеянный, чем другие, он воображал, будто графиня к нему благосклонна. Как только Октав появился в ложе, все остальные перестали существовать для г-жи д'Омаль. Взбешенный и обескураженный, маркиз ушел, но и уход его остался незамеченным.
Октав сел у барьера ложи и по привычке — в этот день он меньше всего старался произвести впечатление — начал болтать с г-жой д'Омаль так громко, что порою заглушал певцов. Нужно сознаться, что он несколько перешел грань дозволенной дерзости, и, будь в партере Итальянской оперы такая же публика, как в других театрах, она развлекла бы его, шумно выразив свое негодование.
В середине второго акта «Отелло» тот служащий театра, который гнусавым голосом предлагает зрителям оперные либретто, подал Октаву следующую записку:
«Сударь! Обычно я не удостаиваю вниманием глупое позерство. Кругом развелось столько позеров, что я их замечаю, только когда они мне мешают. Вы с милейшей д'Омаль поднимаете такой шум, что не даете мне слушать. Замолчите.
Имею честь быть и т. д.
Эта записка очень удивила Октава и вернула его к житейским мелочам; он почувствовал себя, как человек, на миг вырванный из ада, и сразу же решил изобразить на своем лице радость, которую вскоре действительно почувствовал. Он понимал, что лорнет Кревроша, несомненно, устремлен на ложу г-жи д'Омаль и что если после получения записки у графини станет скучающий вид, соперник Октава будет в восторге.
Мысленно употребив слово «соперник», он едва не рассмеялся. В его глазах промелькнуло необычное выражение.
— Что с вами? — спросила г-жа д'Омаль.
— Я вспомнил о своих соперниках. Кто на свете, кроме меня, способен так ловко сделать вид, что имеет у вас успех?
Это глубокомысленное замечание доставило графине больше удовольствия, чем самые страстные рулады несравненной Паста.
По требованию графини Октав поужинал вместе с нею, потом проводил ее домой и поздно вечером остался наконец один. Он был спокоен и весел. Как отличалось теперь его расположение духа от того, в каком он был после ночи, проведенной в лесу Андильи!
Октаву было нелегко найти себе секунданта. Он так холодно держался с людьми и имел так мало друзей, что страшился показаться навязчивым, обратившись к одному из своих светских знакомых с просьбой сопровождать его к г-ну де Креврошу. Вдруг он вспомнил о некоем г-не Долье, отставном офицере, с которым состоял в родстве и, хоть и редко, но все же встречался.
В три часа ночи его слуга передал записку привратнику г-на Долье. В половине шестого утра последний уже был у Октава, и они вместе отправились к г-ну де Креврошу, который принял их несколько жеманно, но в общем вполне благовоспитанно.
— Господа, я вас ждал, — непринужденно сказал он. — Надеюсь, вы окажете мне честь и выпьете чаю вместе с моим другом, господином де Мейланом, которого имею честь представить вам, и со мною.
Выпили чай. Когда все встали из-за стола, г-н де Креврош назвал Медонский лес.
— Меня начинает раздражать деланная учтивость этого молодчика, — сказал старый офицер, садясь в кабриолет Октава. — Править буду я, вам не следует утомлять руку. Сколько времени вы не были в фехтовальном зале?
— Насколько мне помнится, года три или четыре, — ответил Октав.
— А когда в последний раз стреляли из пистолета?
— Примерно полгода назад; но я не думал, что мне когда-нибудь придется драться на пистолетах.
— Черт подери! — воскликнул Долье. — Это мне не нравится. А ну-ка, протяните руку. Да вы дрожите, как лист!
— Это вечная моя беда, — объяснил Октав.
Крайне раздосадованный, Долье замолчал. Они доехали до Медона, не обменявшись ни словом, и этот час был для Октава самым светлым часом с тех пор, как он понял свое несчастье. Он нисколько не стремился к этому поединку и собирался защищать свою жизнь; если его убьют, виноват будет не он. Тем не менее при существующих обстоятельствах смерть представлялась ему высшим благом.
Они приехали в самое глухое место Медонского леса, но Креврош, еще более жеманный и еще более денди, чем обычно, под глупейшими предлогами отверг несколько полян. Долье весь кипел. Октав с трудом его сдерживал.
— Позвольте мне, по крайней мере, поговорить по душам с секундантом, — попросил Долье. — Я выложу ему все, что думаю о них обоих.
— Отложите это до завтра, — строго ответил Октав. — Не забудьте, что вы любезно согласились помочь мне в этом деле.
Секундант де Кревроша предложил пистолеты, не упомянув о шпагах. Октав счел это бестактным, но
