Расин и Шекспир

Сударь!

Заговорите о «национальной трагедии в прозе» с людьми, стоящими во главе театральной администрации, с людьми, которые мыслят положительно и безгранично уважают хорошие сборы, — вы не заметите у них выражения ненависти, едва скрытой под добродушием академической улыбки, которое можно заметить у авторов-стихотворцев. Напротив, актеры и директора чувствуют, что в один прекрасный день (но, может быть, это случится через двенадцать — пятнадцать лет; для них вопрос только в этом) романтизм принесет какому-нибудь парижскому театру миллион.

Богатый антрепренер одного из этих театров, которому я говорил о «романтизме» и его будущем торжестве, без всякого повода с моей стороны сказал: «Я понимаю вашу мысль. В продолжение двадцати пяти лет в Париже смеялись над историческим романом; Академия научно доказала всю нелепость этого жанра; мы все верили этому, когда появился Вальтер Скотт со своим «Уэверли» в руках; и Балантайн[190], его издатель, недавно умер миллионером. Единственная преграда между театральной пьесой и превосходными сборами, — продолжал директор, — это образ мыслей студентов медиков и юристов, а также либеральные газеты, которые руководят молодежью. Здесь нужен директор, достаточно богатый, чтобы купить литературные убеждения «Constitutionnel» и двух или трех мелких газет; а до тех пор какому из наших театров вы посоветовали бы поставить романтическую драму в пяти частях, в прозе под названием «Смерть герцога Гиза в Блуа», или «Жанна д'Арк и англичане», или «Хлодвиг и епископы»? В каком театре такая трагедия могла бы дотянуть до третьего акта? Сотрудники влиятельных газет, у каждого из которых есть пьесы в стихах, вошедшие в репертуар или еще репетируемые, допускают мелодраму в стиле д'Арленкура, но ни за что не потерпят мелодрамы, написанной в разумном стиле. Если бы это не было так, неужели бы мы не попробовали поставить «Вильгельма Телля» Шиллера? Полиция вычеркнула бы из него четверть, другую четверть вычеркнул бы один из наших литературных аранжировщиков, зато остаток дотянул бы до ста представлений, если бы выдержал первые три; но этого-то ни за что и не допустят сотрудники либеральных газет, а значит, и студенты факультетов права и медицины».

«Однако, сударь, огромное большинство светской молодежи было обращено в романтиков красноречием господина Кузена[191]; все приветствуют здравые теории «Globe».

«Сударь, ваша светская молодежь не пойдет в партер, чтобы поработать руками; а в театре, как и в политике, мы презираем философов, которые не хотят поработать руками».

Этот живой и откровенный разговор, сознаюсь в этом, огорчил меня больше, чем весь гнев Академии. На следующий день я послал за справкой в библиотеки-читальни на улицы Сен-Жак и Одеон и запросил список наиболее читаемых книг; то были не Расин, Мольер, «Дон Кихот» и т. д., а «Курс литературы» Лагарпа, три или четыре экземпляра которого студенты — юристы и медики — ежегодно истрепывают, — так глубоко укоренилась в национальном характере критическая мания, так необходимо нашему боязливому тщеславию привносить в беседу готовые мысли.

Если бы г-н Кузен еще читал свой курс, то его увлекательное красноречие и безграничное влияние на молодежь, может быть, могли бы обратить в новую веру наших студентов, юристов и медиков. Эти молодые люди стали бы тщеславно повторять, как попугаи, новые фразы вместо фраз Лагарпа; но г-н Кузен говорит слишком хорошо, чтобы ему когда-нибудь вновь разрешили говорить.

Что же касается сотрудников «Constitutionnel» и других модных газет, то здесь нужно иметь очень серьезные основания, чтобы надеяться. Распоряжаясь по собственному усмотрению успехом, эти господа всегда будут заниматься своим доходным делом — писать прекрасные пьесы в традиционном жанре, состряпать которые можно всего быстрее, или, по крайней мере, вступать в союз с авторами.

Следовательно, было бы небесполезно, если бы несколько скромных писателей, не чувствующих за собой достаточно таланта для создания трагедий, посвящали одну или две недели ежегодно печатанию литературного памфлета, который мог бы снабдить французскую молодежь готовыми фразами.

Если бы я имел счастье придумать несколько изящных фраз, достойных повторения, может быть, эта столь независимая молодежь поняла бы, что от сцены нужно требовать наслаждения драматического, а не эпического, доставляемого декламацией красивых, высокопарных стихов, которые заранее знаешь наизусть, по наивному выражению г-на Дювике[192].

Никто и не заметил, что романтизм в течение последнего года сделал огромные успехи. Благородные умы, потеряв после недавних выборов надежду на политическую деятельность, обратились к литературе. Они внесли туда разум, и это очень огорчило писателей-специалистов.

Враги национальной трагедии в прозе или романтизма (ибо, как г-н Оже, «я говорил только о театре»[193]) бывают четырех родов:

1. Старые классические риторы, в прошлом коллеги и соперники Лагарпов, Жофруа, Оберов[194].

2. Члены Французской академии, которые в силу своего славного звания считают своей обязанностью быть достойными преемниками разгневанных евнухов, критиковавших когда-то «Сида»[195].

3. Авторы, которые трагедиями в стихах зарабатывают деньги, а также те, кто за трагедии, несмотря на свистки, получают пенсии.

Самые счастливые из этих поэтов — те, которым аплодирует публика, — являются в то же время либеральными журналистами и решают судьбу первых представлений; они ни за что не потерпят появления произведений более интересных, чем их собственные.

4. Наименее страшные враги национальной прозаической трагедии, как «Карл VII и англичане», «Жак Простак», «Бушар и монахи Сен-Дени», «Карл IX», — это поэты-союзники «Общества благонамеренной литературы». Хотя они и заядлые враги прозы, каковыми они должны быть в качестве поставщиков стихов для особняка г-жи де Рамбулье[196], и хотя они особенно ненавидят простую, правильную прозу без претензий, подобную прозе Вольтера, они все же не могут, не противореча самим себе, противиться появлению трагедии, которая извлекает свои главные эффекты из буйных страстей и жестоких нравов средневековья. Будучи «литературными добряками» и имея председателем г-на де Шатобриана, они не посмеют, из страха перед своими знатными покровителями, восстать против трагической системы, которая напомнит нам великие имена Монморанси, Ла-Тримуйля, Крильона, Лотрека и покажет народу подвиги воинов — родоначальников этих славных фамилий, подвиги, конечно, жестокие, но великие и благородные, насколько это было возможно в XII веке[197]. После представления трагедии, которая изображает битвы и смерть такого свирепого и кровожадного героя, как коннетабль де Монморанси, избиратель, очень либеральный и очень раздраженный теми шутками, которые сыграли с ним на последних выборах, не сможет не почувствовать того же благожелательного любопытства, которое возбуждает в салоне имя Монморанси. В наше время ни один светский человек на знает истории Франции; до г-на де Баранта[198] ее слишком скучно было читать. Романтическая трагедия познакомит нас с нею, и притом с самой выгодной стороны для великих людей нашего средневековья. Трагедия эта, которая благодаря отсутствию александрийского стиха унаследует все наивные и возвышенные выражения наших древних хроник[199], целиком соответствует интересам Палаты пэров. Салон «Общества благонамеренной словесности», состоящий в свите этой Палаты, не сможет поэтому встретить слишком бешеными проклятиями появление национальной трагедии в прозе. К тому же, если будет допущен этот жанр, то сколько окажется удобных случаев для приятной лести и низких посвящений! Национальная трагедия — сокровище для «Общества благонамеренной литературы».

Что же касается бедной Академии, которая считает своим долгом заранее преследовать национальную трагедию в прозе, то это мертвая корпорация; она не может нанести опасных ударов. Где же Академии убивать других, когда ей нужно думать о том, как бы не умереть самой? Уже те из ее членов, которых я уважаю вместе с публикой, вызывают уважение к себе только благодаря своим произведениям, а не из-за пустого звания академика, которое они разделяют со столькими литературными ничтожествами. Если бы даже Французская академия была своей собственной противоположностью, то есть собранием сорока лиц, слывущих самыми умными, гениальными или талантливыми во Франции, и то в наш резонерствующий век она не стала бы, не вызывая насмешек,