В пучине Русской Смуты. Невыученные уроки истории

года, выступая на польском сейме, Лев Сапега предупреждал о заговорщиках, которые «входят в тайное соглашение с московским властителем». В разговоре с Буссовым Ян-Петр Сапега как бы совместил две версии в одну: «отделил» Расстригу от Лжедимитрия и мнимого сына Ивана Грозного сделал отпрыском Батория. Получилось, что возвышение Расстриги — исключительно дело рук польской оппозиции, врагов обожаемого монарха. Сам Ян-Петр Сапега прибыл в Россию со своим отрядом в 1608 году на подмогу Лжедимитрию II с одобрения Сигизмунда.

Дезинформация понадобилась Сапегам, чтобы откреститься от своей причастности к стремительному возвышению Григория Отрепьева. Значит, причастность все-таки была? В лице канцлера литовского мы видим лишь добросовестного исполнителя королевской воли: такой человек не посмел бы пойти на риск и взять на себя инициативу, тем более в столь щепетильном деле, грозившем взорвать отношения между двумя соседними державами. Сапега подходит на роль тайного доброжелателя, в крайнем случае «главного консультанта», но никак не «крестного отца» Лжедимитрия и закоперщика самозванческой интриги. Тем не менее и эта второстепенная роль компрометировала Сапегу в глазах короля, особенно после того, как Отрепьев воцарился на Москве и отношения новоявленного «императора» с официальной Варшавой стали холодно-враждебными.

Рождение призрака

Выходит, прав П. Пирлинг, полагавший, что Григория Отрепьева послали в Киев некие «московские люди». К такому выводу приходили многие исследователи. В. И. Пичета не сомневался в том, что «мысль о Самозванце зародилась в среде первостепенной знати, надеявшейся с его помощью свергнуть Бориса с престола»^{17}. «Копаясь в московском прошлом Дмитрия, насколько оно доступно нашим раскопкам, исследователи неизменно натыкаются, как на исходный пункт всяческой агитации, на семью Романовых», — отмечал Н. Н. Покровский^{18}. Схожей точки зрения придерживался В. О. Ключевский: «В гнезде наиболее гонимого Борисом боярства с Романовыми во главе, по всей вероятности, и была высижена мысль о самозванце»^{19}. «Романовы, очевидно, не мирились с воцарением Бориса и увлекали за собою в оппозицию и другие семьи. В недрах оппозиции, по всей видимости, зрела и мысль о самозванце, но мы совсем не можем догадаться, какие формы она принимала», — писал С. Ф. Платонов^{20}.

Соперничество между Годуновыми и Романовыми составило основное содержание политической борьбы в Московском государстве 90-х годов XVI века. Два могущественных клана, устранив после смерти Ивана Грозного в 1584 году своих главных соперников — Богдана Вельского и князей Шуйских, фактически поделили власть в стране. Родственники и сторонники Годуновых и Романовых составляли большинство в правительстве царя Федора Иоанновича^{21}. Воцарение Бориса Федоровича в 1598 году означало поражение Романовых, с которым они не собирались мириться.

Примечательно, что разговоры о самозванце возникают сразу после смерти Федора Иоанновича и перехода верховной власти к его вдове Ирине, а фактически — к ее брату Борису Годунову. Тот разворачивает собственную предвыборную кампанию. 15 февраля 1598 года воевода литовского города Орши Андрей Сапега сообщает свежие московские слухи: «будто по смерти великого князя Годунов имел при себе своего друга, во всем очень похожего на покойного князя Димитрия, брата великого московского князя, который рожден был от Пятигорки и которого давно нет на свете. Написано было от этого князя Димитрия письмо в Смоленск, что он уже сделался великим князем. Москва стала удивляться, откуда он появился, и поняла, что его до времени припрятали. Когда этот слух дошел до бояр, стали другу друга расспрашивать. Один боярин и воевода, некий Нагой, сказал: князя Димитрия нет на свете, а сосед мой, астраханский тиун Михайло Битяговский, обо всем этом знал. Тотчас за ним послали и по приезде стали пытать, допрашивая о князе Димитрии, жив ли он или нет. Он на пытке сказал, что он сам его убил по приказанию Годунова и что Годунов хотел своего друга, похожего на Димитрия, выдать за князя Димитрия, чтобы его избрали князем, если не хотят его самого. Этого тиуна астраханского четвертовали, а Годунова стали упрекать, что он изменил своим государям, изменою убил Димитрия, который теперь очень нужен, а великого князя отправил, желая сам сделаться великим князем. В этой ссоре Федор Романов бросился на Годунова с ножом с намерением убить его, но этого не допустили. Говорят о Годунове, что после этого случая он не бывает в Думе». При этом все воеводы и думные бояре согласны избрать Федора Никитича, ибо он — родственник великого князя^{22}.

Это сообщение настолько переполнено нелепостями, что С. Ф. Платонов, приводя письмо Сапеги, считает его полезным лишь для иллюстрации умонастроений русского общества, готового к приходу самозванца. На самом деле Димитрий — сын не второй жены Грозного Марии Пятигорки, а последней — Марии Нагой; приставленного Годуновым к царевичу Битяговского убили разъяренные угличане сразу после гибели отрока в 1591 году, и служил он дьяком казанским, а не астраханским. Наконец, появление при Годунове самозванца никак не сочетается с избранной им тактикой захвата власти.

Однако, по нашему мнению, есть смысл подробнее вчитаться в содержание письма и постараться «отделить семена от плевел». Начнем с того, что в то время, когда Андрей Сапега описывал положение дел в Москве, русско-литовская граница была закрыта, на дорогах и даже на тропинках стояла стража. Иностранных купцов пускали только из Орши в Смоленск и обратно^{23} . Следовательно, информаторы Сапеги, не имея возможности лично побывать в Москве, собирали сведения в Смоленске, куда вести из столицы доходили в искаженном виде и интерпретировались местными наблюдателями. Так, очевидно, первоначально просочившиеся в город на Днепре слухи о явлении на Москве спасшегося Димитрия воплотились в рассказы о «письме», якобы присланном в Смоленск царевичем. Немудрено, что при многократной передаче из уст в уста самозванческая легенда приобрела столь причудливое содержание.

Сам по себе рассказ, изложенный Сапегой, по-видимому, состоит из нескольких слухов, сведенных пересказчиками в единое повествование. Злободневный сюжет о причастности Годунова к смерти Федора Иоанновича актуализирует версию об убийстве Димитрия по приказу могущественного вельможи. В этой связи вспоминаются обстоятельства трагических событий 1591 года, к тому времени уже основательно подзабытые. В день смерти царевича в Угличе находились Михаил, Андрей и Григорий Нагие. Так что Битяговский в определенном смысле приходился им соседом. Нагие обвиняли Битяговского в соучастии в убийстве и науськивали на него толпу, однако после проведения официального расследования было объявлено, что «Михайла Нагой… дьяка Битяговского… велел побить напрасно».

Если бы в Москве заговорили о появлении чудесным образом спасшегося Димитрия, то вполне резонно, что бояре, как указано в письме Сапеги, обратились за разъяснениями к очевидцу тех событий Нагому. Признание Битяговского под пыткой — скорее всего, преломление легенды, согласно которой перед смертью толпа заставила дьяка признаться в том, что он исполнял преступные приказания Годунова — фактического правителя страны в годы царствования Федора Иоанновича. В «Повести како отомсти», составленной в 1606 году в Троице-Сергиевой лавре, говорится о том, что Годунов «послал в город Углич своих советников и прислужников — дьяка Михаила Битяговского, да его племянника Никиту Качалова и повелел им отсечь ту царскую молодую и прекрасно расцветшую ветвь, благоверного царевича Дмитрия»^{24}.

Другой элемент рассказа — оценка политической ситуации в Москве после смерти бездетного Федора Иоанновича: соперничество Годуновых и Романовых, антигодуновский настрой боярской думы, представляет собой довольно достоверную картину, если не считать присочиненных позднее красочных деталей, вроде поножовщины между Федором Никитичем Романовым и Борисом Федоровичем Годуновым. Наименьшим правдоподобием отличается известие о подготовленном Годуновым самозванце. На наш взгляд, в этой части сообщения оршанского воеводы доля «народного творчества» занимает самое значительное место. Вероятнее всего, до Смоленска дошли лишь смутные разговоры о появлении в Москве человека, назвавшего