Увидя Васю, он весь тускнеет — и улыбка, и веснушки. Он подходит ближе:
— Кто это тебя, приятель?
Вася молчит.
— И губа в кровь, и под глазом фонарь. Эх ты, незадачливый! Кто обидел-то?
— Степанида.
— Степанида? — переспросил паренёк.
— Кондитерова жена, — поясняет Вася.
— А… а… Тебя как звать-то?
— Васей. А тебя?
— А меня — Борей. Видать, зверь-баба кондитерова жена. За что ж она тебя?
— Меня завсегда бьют, когда я рисую, — просто отвечал Вася.
— Рисуешь? Неужто умеешь? Кто научил?
— Кому учить? Я сам. Такой сызмалетства. Ha-ко, погляди.
Вася протянул ему смятую бумажную салфетку. Боря долго рассматривал рисунок, потом сказал убеждённо:
— Врёшь. Не ты рисовал.
— Я-а… — обиженно протянул Вася.
— Не ты.
Вася усмехнулся.
— Не я? Ну, коли не веришь, я при тебе могу. Хошь, тебя нарисую?
— Ан не нарисуешь! — поддразнивал вихрастый.
— Ан нарисую!
И обороте бумажной салфетки начал зарисовывать вздёрнутый нос, смешливый рот и забавные вихры нового знакомца.
— Я что хошь могу: и человека, и зверя, и птицу, и всяку тварь. Эх, кабы моя воля, я бы, кажись, целый день рисовал! Не спал бы, не ел бы, всё рисовал бы!
— Взаправду не ел бы?
Вася не слушал.
— Был бы я вольный, в заморские бы края уехал, к знатным художникам в науку, в Италию…
Он вздохнул и продолжал рисовать молча.
«Чудной какой!» — подумал Боря.
Ему уже не хотелось подтрунивать над этим жалким, избитым парнишкой с внимательными серыми глазами на кротком круглом лице.
— Готово. Ну-ко, погляди.
Боря взглянул на задорный свой профиль, обрамлённый бумажным кружевом салфетки, и присвистнул одобрительно.
— Изрядно! Да ты и впрямь отменный рисовальщик! Пойдём, я тебя к папеньке сведу.
— К папеньке? — оробел Вася. — А ты чей будешь?
— Как так — чей?
— Ну, я, к примеру, графа Моркова крепостной, а ты чей?
— Вон ты про что! — засмеялся Боря. — Ничей я. Сам по себе. Отца своего сын.
Вася поглядел на него опасливо:
— Стало быть, барчонок?
— Барчонок? — ухмыльнулся Боря. — Вишь что выдумал! У меня папенька художник. Вот я кто.
— Художник? Взаправду художник? Всамделишный? И красками может малевать?
— Известно, всамделишный. А то какой же? — посмеялся Боря.
— Не барин, стало быть? Не крепостной, а сам по себе, вольный человек. Художник… всамделишный. И красками может. Что ж, веди меня к папеньке.
В кабинете графа Завадовского сидели гости: граф Ираклий Иванович Морков и двоюродный его брат Иван Алексеевич. Изменился Ираклий Иванович с той поры, когда женихом ещё гостил в имении своего тестя графа Миниха. Потолстел, обрюзг, потух в глазах его молодой, горячий блеск. Не у дел оказался при императоре Павле боевой генерал. Как и все, отличившиеся при покойной императрице Екатерине Второй, Морков был в опале. Удалившись от двора, он жил на Украине, в богатом своём поместье. Изредка, впрочем, наезжал в столицы — то в Москву, то в Санкт-Петербург — повидаться с друзьями, поразвлечься, накупить модных обновок. В один из таких приездов навестил он графа Завадовского и пожелал узнать, впрок ли пошло его казачку Ваське Тропинину обучение кондитерскому мастерству.
О приезде Васькиного барина проведала вся челядь, и свирепая кондитерова жена, опередив мужа, устремилась в кабинет.
— Чего тебе? — загородил ей дверь камердинер графа. — Не велено пущать. Его сиятельство мужа твоего спрашивать изволил, не тебя.
— Не твоя забота! — огрызнулась Степанида. — Я заместо мужа, пусти!
И, оттолкнув малого, прошла-таки в кабинет.
— Прощенья просим, батюшка барин, ваше сиятельство, — в пояс поклонилась Степанида, признав в дородном мужчине, раскинувшемся в креслах, Васькиного господина. — Я заместо мужа до вашей милости. Муж у меня овца овцой, прости господи! Не токмо строгости, порядку никакого нет. Знать, за грехи господь бог мужьёв эдаких спосылает…
Морков посмотрел на расходившуюся бабу, потом на Завадовского, потом опять на бабу. Он ничего не понимал.
— Об чём толкуешь, матушка? Какой муж? Какая овца?
— Уймись, Степанида! — прикрикнул Завадовский и с улыбкой пояснил Моркову: — Кондитерова это жена.
Но Степанида продолжала, обращаясь к Моркову, как будто он был один в комнате:
— Мука мученская с мальцом твоим, ваше сиятельство! Где мне, бабе, с ним управиться? Вовсе сладу нет с парнишкой. Помяни моё слово, батюшка барин, не будет от него проку. Маляр тут по суседству на фатере стоит, картины малюет, так Васька твой с евонным сынком подружился. И днюет и ночует тамотка. За уши приводить домой приходится. Натаскал кистей, красок… Сколько раз толковала ему: конфеты, мол, да варенье красок да карандашей вкуснее и прибыльнее. Так нет же! Добро господское переводит, озорник. Передник новый ему даден, так он, окаянный, возьми да и оторви от него кусок, да таку рамку из полена и сбей, да холст гвоздиками и приколоти, да и намалюй на нём харю, прости господи!
— Каков малец! — сказал Иван Алексеевич. — Любопытно. Где же картина сия?
Степанида глядела на гостя ошарашенная.
— Картина? — вымолвила она наконец. — Кака, батюшка барин, картина?
— Да та, для коей парень передник извёл.
— Не знаю, батюшка барин.
— А ты ступай принеси-ка её, — вмешался Завадовский.
— Тую, что Васька намалевал? — ахнула Степанида.
— Ту самую. Ступай, ступай, поищи!
Степанида ушла, разводя руками: «Картина им понадобилась!»
Ираклий Иванович сидел насупившись. И нужно же было ему взять с собой к Завадовскому этого несносного Ивана Алексеевича! Сам помешан на художествах и других за собой тянет. Снова будет приставать к нему, чтобы отдал Ваську учиться. Не раз уж бывало.
Пришла Степанида хмурая, с небольшой картиной в руках.
Иван Алексеевич поднялся ей навстречу, взял картину и, отойдя к окну, долго, внимательно разглядывал её.
— Отменно! — сказал он, передавая полотно графу Завадовскому. — С натуры, видимо. Сколь велика жизненность! Весьма замечательно. Учить мальца надлежит. Талант. Большой талант имеет. Взгляни сам, Ираклий Иванович.
