петербургский присяжный поверенный И. М. Ковшаров, заранее покорившийся своей участи - смело глядел в лицо своей 'судьбе' и не скупился на полные горечи сарказмы. Все это жертвы, которые были обречены на смерть, к радости 'Ново-обновленческой живой церкви'.
Кроме этих лиц к делу привлечены были епископ Ладожский Венедикт (Плотников), настоятели почти всех главных церквей Петрограда, в том числе и настоятель собора прот. Богоявленский, настоятель Казанского собора прот. Н. К. Чуков (впоследствии митрополит Ленинградский Григорий), настоятель Измайловского собора прот. Чельцов, профессора Духовной академии. Богословского института и университета, профессор Военно-юридической академии Огнев и другие.
Большая часть подсудимых состояла из людей 'разного чина и звания', более или менее случайно захваченных милицией при уличных беспорядках во время изъятия.
Тут были женщины, старики и подростки, был какой-то карлик с пронзительным голосом, вносивший комическую ноту в тяжелые переживания процесса, была фельдшерица, обвиненная в контрреволюционной истерике, в которую она впала, находясь в церкви во время прихода комиссии по изъятию церковных ценностей. Был даже какой-то перс, чистильщик сапог, магометанин, не понимающий, как оказалось, по- русски, все же привлеченный за сопротивление изъятию церковных ценностей. Словом, эта часть подсудимых представляла собой обыкновенный, весьма случайный по составу, осколок пестрой уличной толпы.
Никто и не подумал сделать более тщательный отбор подсудимых. Некогда было.
Зал заседаний - огромен. Он вмещал около 2.500-3000 человек, и тем не менее во время процесса он всегда был переполнен. За несколько недель разбора дела значительная часть петроградского населения прошла через этот зал.
Ничто не останавливало притока публики: ни утомительная монотонность судебного следствия; ни облава, устроенная на второй же день процесса перед зданием филармонии и захватившая несколько сот человек (из публики, ожидавшей открытия заседания), которые оставались арестованными вплоть до самого окончания дела, ни, наконец, риск и опасности, ожидавшие в самом зале. Здесь неоднократно производились аресты лиц, якобы манифестировавших в пользу подсудимых.
Демонстрации в пользу обвинения встречались, понятно, очень благосклонно. Хозяевами в зале были 'командированные' посетители. Их всегда было очень много
Остальная публика обыкновенно сидела молча, приниженная, только грустными лицами и не всегда сдерживаемыми слезами выдавая свое глубокое, затаенное волнение.
- Введите подсудимых, - распорядился председатель.
Среди мертвой тишины из самого отдаленного конца - зала показалась процессия.
Впереди шел митрополит, в облачении, с посохом в руке. За ним - епископ Венедикт. Далее - остальные духовные лица и другие подсудимые.
Публика, увидев митрополита встала. Митрополит благословил присутствующих и сел.
Начался утомительный, формальный опрос подсудимых (имена, фамилии, возраст, судимость и т.д.), занявший весь день.
К чтению обвинительного акта приступили лишь в понедельник 12-го июня. Обвинение против митрополита и других обвиняемых было сфабриковано просто.
В распоряжении властей к этому времени были уже десятки судебных случаев, возникших на основе отдельных эпизодов, имевших место при изъятии ценностей в разных петроградских церквах в разное время.
Все эти дела 'сшили во единое целое' (в переплетном смысле) и все события, в них изложенные, были объявлены результатом злонамеренного подстрекательства со стороны 'преступного общества', состоявшего из митрополита и других лиц, главным образом членов 'Правления общества Петроградских православных приходов'.
Митрополиту вменяли в вину то, что:
а) он вступил в сношение и переговоры с советом в Петрограде, имевшие целью добиться аннулирования или смягчения декретов об изъятии церковных ценностей;
б) он и его сообщники находились при этом в сговоре со всемирной буржуазией;
в) как средство для возбуждения верующих против власти, те же обвиняемые избрали распространение среди населения копий заявлений митрополита в комиссию 'Помгола'.
Первым допросу был подвергнут митрополит.
Несколько часов 12-го и 13-го июня обвинители и судья засыпали его вопросами, на которые он, не волнуясь и не теряясь, спокойным голосом давал короткие, категорические, исчерпывающие и не допускающие разнотолкования ответы.
Допрос митрополита велся, главным образом, в трех направлениях:
а) об отношении митрополита к постановлениям Карловацкого собора. Об этих постановлениях говорилось очень много в процессе, едва ли не больше, чем об изъятии;
б) об отношении митрополита к декретам об изъятии церковных ценностей и
в) об упомянутых выше двух заявлениях митрополита в 'Помгол'.
По первому вопросу митрополит ответил, что постановления Карловацкого собора ему неизвестны.
По второму вопросу митрополит заявил, что он считал и считает необходимым отдать все церковные ценности для спасения голодающих. Но он не мог и не может благословить такой способ изъятия ценностей, который, с точки зрения всякого христианина является очевидным кощунством.
Центр тяжести личной ответственности митрополита заключался в третьем вопросе. От него неустанно домогались путем коварных вопросов выяснить, кто в действительности был вдохновителем или редактором заявлений, поданных в 'Помгол'. Ему весьма прозрачно намекнули, что назови он 'редактора' или даже отрекись только от содержания своих заявлений и он будет спасен.
Хотелось бы думать, что эти соблазнительные внушения были в известной степени искренними.
Враги его отнюдь не стремились убить митрополита. Они вероятнее всего предпочли бы уничтожить его морально. Митрополит, расстрелянный за стойкость своих убеждений - это имело свои 'неудобства'. Наоборот, митрополит раскаявшийся, развенчанный, приведенный в повиновение, униженный и 'милостиво' пощаженный, - такой результат был бы гораздо заманчивее и для властей и, тем более, для стоявшей за их спиной в этом деле 'Живой церкви'.
Это было настолько очевидно, что и участники процесса, и даже публика, особенно насторожились, когда митрополиту предлагались вопросы по этому предмету. Что советский суд ведет 'игру' на жизнь или смерть, это сквозило и в тоне, и в редакции вопросов.
Митрополит, как бы не замечая протягиваемых ему 'спасительных кругов', и глядя прямо в лицо трибуналу твердо и неизменно отвечал:
- Я один, совершенно самостоятельно, обдумал, написал и отправил свои заявления. Впрочем, я и не потерпел бы ничьего вмешательства в решение таких вопросов, которые подлежали исключительно моей компетенции, как архипастыря.
При этих ответах в голосе митрополита замечался даже некоторый оттенок властности, вообще ему совершенно не свойственный.
После этого было все кончено. Предстоявшая ему участь определилась. Всем присутствующим было ясно величие души этого человека, который своей монашеской рясой, своим собственным телом, закрыл от ЧК своих несчастных знакомых.
Митрополиту было объявлено, что допрос его окончен.
С тем же невозмутимым спокойствием, со светлой улыбкой, митрополит под вздохи и сдержанные рыдания в публике возвратился на свое место.
Нужно отметить, что один лишь обвинитель - Смирнов, пробовал в начале допроса держаться свойственного ему издевательского тона по отношению к митрополиту. Со стороны защитника Гуревича не замедлил, однако, последовать резкий протест по этому поводу. Защитник заявил и Смирнову, и трибуналу, что каковы бы ни были их личные верования и убеждения, никто не имеет права так третировать человека, к которому питает благоговейное уважение все население Петрограда.
- Мы знаем, что вы можете расстрелять митрополита, - сказал защитник, - но вы можете не оскорблять митрополита, не допускать этих оскорблений. Всякий раз, когда это случится, защита будет
