направил неровные стопы в точку общественного питания.
В самом деле, пусто. За одним столиком обедало семейство из 'Москвича', в углу пятеро мужиков, надо полагать, местных, дули пиво. Их стол был заставлен темно-зелеными пустыми бутылками. Смирнов сел за столик у окна и стал ждать. Пришла наконец грузная тетя в переднике с кружевами.
— Окрошка есть? — спросил Смирнов.
— Есть, — ответила тетя и чиркнула карандашиком в блокноте. Класс явно невысок.
— Что же на второе? — поразмышлял вслух Смирнов и вдруг вспомнил запах у Рижского рынка: — И шашлык, если можно.
Управился с обедом Смирнов довольно быстро, за полчаса. Спустился вниз, заглянул в бар. Там гремела музыка — и никого, совсем никого, даже бармена не было. Зашел в сортир и закрылся в кабинке на задвижку. Извлек из-под мышки парабеллум, из кармана — глушитель, соединил их, а затем пистолет с глушителем засунул за пояс и застегнул куртку на 'молнию'.
На площадке рядом с 'Москвичом' появился 'шестой' 'Жигуленок'.
Смирнов забрался в 'Ниву' и включил мотор. Сделал вперед — назад. Все нормально с тормозами. Он расстегнул 'молнию' на куртке, вывернул 'Ниву' от бровки и медленно покатил.
У 'Жигуленка' притормозил. Двое в салоне почти одновременно пригнулись, скорее всего искали что- то на полу. Смирнов сказал им:
— Устал я от вас за день, ох устал!
И выстрелил два раза. В два колеса, в баллоны. Не выстрелы — так, несильно ударили палкой по подушке. 'Шестерка' заметно на глаз стала оседать направо, а 'Нива', застонав от предельного усилия, бешено рванула с места.
Теперь дай бог ноги. 'Нива' выскочила на шоссе, опасно нарушая, пересекла сплошную осевую линию и помчалась к Москве, — вот он, замеченный еще по дороге сюда проселок через густой лиственный лес. Даже если у них переговорник 'йока-токи', они не успели его, Смирнова, передать.
Смирнов долго петлял и проверялся; убедившись, что никто его не видит, выбрался на бетонку и по ней рванул к Минскому шоссе. Только почувствовав под собой полотно хорошей трассы, позволил себе еще один куплет из той песни:
Начинаются дни золотые
Воровской безоглядной любви.
Ой, вы кони мои вороные,
Черны вороны кони мои!
За памятником героической девушке сделал поворот налево и нешироким шоссе, сквозь бесконечный осинник, повел 'Ниву' к цели — маленькому городку за осинником. Конец неблизкий — километров двадцать. Если бы не изредка на яростной скорости набегавшие грузовики — кончился рабочий день, водилы рвались домой, — можно было заснуть от одурманивающего однообразия частых, как забор-штакетник, оливковых стволов и тусклой выцветшей зелени неопрятно-густой листвы.
Дорога круто пошла вверх, осинник сменился березняком, и 'Нива', миновав водораздел, покатила вниз, к игрушечной реченьке, которая своими извивами живо напоминала змеевик самогонного аппарата. Мостик, и опять холм, на котором пристроились полудеревенские дома: начинался город.
Старинный городок был когда-то уездным, потом районным центром, но лет пятнадцать-двадцать назад столицей района стал бойко развивающийся поселок, где построили химкомбинат, и городок этот стал дряхлеть и ветшать, как все заштатное.
Открылась центральная площадь с забавными и уже сильно разрушенными торговыми рядами, с монументальным обшарпанным собором, на колокольне которого столь крикливо совещались галки, что было слышно и в двигающемся автомобиле. Смирнов затормозил.
— Не подскажете, где Вторая Социалистическая улица? — спросил он у стоящего в раздумье посреди площади аборигена. Был одет абориген не по сезону: в тяжелом пиджаке, в кирзовых сапогах и в довершение — в шапке-ушанке.
— Так за церковью сразу Интернациональная будет. Поедешь по ней. Первая направо — Первая Социалистическая, а вторая — Вторая… А ты к кому?
— Борзов мне нужен, Алексей.
— А-а-а, американец! — обрадовался абориген тому, что знает, кого разыскивает Смирнов. — Дома, дома, я сегодня его в магазине видел, он хлеб брал.
Первая Социалистическая, Вторая Социалистическая, поворот — и вот он, дом номер семь. За фигурным, непривычно разреженным забором были разросшаяся трава, неухоженные деревья и щеголеватый, обитый вагонкой дом-коттедж. Посреди участка на двух столбах висел шикарный заграничный гамак, в котором, еле заметно покачиваясь, возлежал с книгой в руках Лешка Борзов. На звук подъехавшей машины он поднял от книги розовое в вечернем свете лицо и вопросительно смотрел на 'Ниву' до тех пор, пока из нее устало и неловко не выбрался Смирнов. Вопрос на лице сменился усмешечкой.
— Вас ли я вижу, полковник? — жеманно воскликнул Леша.
— Меня, меня, — подтвердил Смирнов, разминаясь.
Леша спустил ноги, почесал грудь под расстегнутой рубахой, не торопясь, освободился от гамака и пошел к калитке встречать незваного гостя.
— Полковник, вы прекрасно выглядите, я бы даже сказал — помолодели. Алексей открыл калитку и ждал, когда Смирнов протянет ему руку. Смирнов протянул. Протянул и Алексей. Поздоровались.
— Я уже не полковник, — поправил его Смирнов. — Я — пенсионер.
— А какое это имеет значение? Ну, если хотите, буду звать вас Александром Ивановичем. Александр Иванович, прошу в дом!
И внутри дом был с иголочки. Паркет, паровое отопление, камин.
— Мне бы умыться, — попросился Смирнов.
— Сей момент. Вы курточку снимите, Александр Иванович. И удобнее, и прохладнее будет. Жарковато сегодня не в меру.
— У меня машинка под мышкой, — признался Смирнов.
— И сбрую снимайте. Не бойтесь, у меня ничего не пропадет.
Повесив курточку на спинку стула и кинув сбрую на кресло, Смирнов в сопровождении Алексея направился в ванную комнату, выложенную черным кафелем.
— Действуйте, — предложил Алексей и удалился. Смирной снял рубашку, вымылся по пояс, растерся оранжевым махровым полотенцем с рельефной надписью 'Merelin', причесался и посмотрелся в зеркало. И впрямь неплох.
В гостиной на столе стояли фужеры, бутылки с боржоми и пепси.
— Комфортно живешь, Леша. Не тьмутаракань российская, а прямо-таки бунгало в Лонг-бич, — оценил среду обитания Борзова Смирнов. Оценил, налил боржоми в фужер, выпил с наслаждением.
— Не понимаю, я россиянин, Александр Иванович! Мне по здешним ценам пробить артезиан, провести водопровод, отопление и сделать локальную канализацию стоило полторы тысячи рублей. Я, конечно, не говорю о внешнем оформлении. Но в принципе за полторы тысячи можно жить в культурных условиях. Полторы тысячи рублей любое местное семейство пропивает за год. Ощетинься, напрягись — и затем живи по-человечески! Нет, всю жизнь орлом в скворечнике сидеть будет, за версту с ведрами за водой бегать. Эх, Россия, Россия! — Алексей тоже выпил водички.
— Переживаешь, следовательно, за Россию?
— А кто за нее нынче не переживает?
— И кто за нее только не переживал! — вздохнул Смирнов.
— Ну, хватит о России. Давайте пообедаем, — предложил Леша.
— Я не хочу, Леша. По пути к тебе плотно перекусил.
— Что ж, тогда поговорим о деле. Вы ведь по делу приехали.
— О деле пока повременим говорить. Пойдем на волю, воздухом подышим. А то я одурел в машине. Весь день за баранкой.
Благодать! И солнышко вечернее не печет, и легкий ветерок норовит под рубашку забраться, чтобы человеку удовольствие доставить, и куры квохчут у соседей успокаивающе, и острые стрижи, мелькая над головой, визжат от радости жизни. Смирнов, постанывая от желания как можно скорее сделать это,
