ли, не целятся ли. Как на войне. Как на фронте.
У себя в комнате Саша закрыл на задвижку окно, закрыл на ключ дверь, потушил свет и поднял бумажную штору. Не раздеваясь, плюхнулся на диван, закинул руку за голову и стал слушать ночь. Проблеяла на путях одинокая 'овечка'. Зашумел где-то рядом автомобиль и, недолго поурчав на холостых оборотах, снова зашумел и удалился. Тишина. Саша лежал с открытыми глазами.
В темной синеве окна незаметно появилось еле различимое пятно. И слабый звук возник. Кто-то пытался открыть окно. Саша беззвучно вскочил, осторожно повернул ключ в двери, приоткрыл ее и метнулся в коридор.
Он обогнул угол, прижимаясь спиной к стене, угрем вывернулся к палисаднику и увидел неясную фигуру, которая громко барабанила в стекло его окна и звала Аликовым голосом:
— Саша! Саша!
Саша бесшумно приблизился к Алику и спросил прямо в ухо:
— Ты что орешь?
Алик присел от неожиданности и, не оборачиваясь, пришел в себя, обернулся, посмотрел на Сашу гордо и ответил сугубо официально:
— Если ты думаешь, что я пришел мириться с тобой, ты горько ошибаешься: я не намерен возобновлять дружеских отношений.
— Да ну! — картинно удивился Саша.
— Не 'да ну', а вот так.
— Так зачем ломишься ко мне?
— Только что приходил отец, и я ему все рассказал. Он хочет тебя видеть.
— Палыч приехал! — неподдельно обрадовался Саша. — Так пусть отдыхает! Завтра поговорим!
— Завтра, то есть сегодня, — уточнил Алик, — он уезжает опять.
— Тогда пошли, — решительно сказал Саша, и они пошли. Саша впереди, Алик — воспитанно — сзади.
По деревянной лестнице они поднялись на второй этаж. Светила синяя маскировочная лампа. Саша вдруг резко оглянулся. На лице его, синем от лампы, был ужас. Алик мгновенно развернулся к опасности и, получив могучий пинок в зад, покатился к межэтажной площадке, глухо считая ступеньки.
— Что здесь происходит? — поинтересовался невысокий складный мужчина средних лет в гимнастерке с отложным воротником, к которой по-довоенному были привинчены два ордена Красного Знамени — боевого и Трудового. То был лихой рубака — командир в отряде Сиверса и армии Буденного, председатель контрольной комиссии Орловского губкома в 1924 году, студент Промакадемии с 28-го года, а уже с 31-го — начальник строительства многих и многих военно-промышленных объектов. Отец Алика и Ларки. И Сашин отец. Даже больше, чем отец. Иван Павлович. Палыч.
— Алик поскользнулся! — охотно объяснил Саша и почувствовал себя до невозможности фальшиво. — Ты такой неловкий, Алик.
Алик уже встал и снизу смотрел, как они обнимаются. Иван Павлович отодвинул Сашу, полюбовался на награды.
— Пошли на кухню, герой. Все спят, поговорить нам больше негде.
В общей на весь коридор кухне, Иван Павлович разжег керогаз, поставил чайник, дождался, пока уйдет принесший хлеб, сахар и банку американской колбасы Алик, спросил Сашу, чинно сидевшего на табурете:
— Так почему же ты все-таки опоздал на трое суток?
— Да билета не мог достать, — беспечно ответил Саша.
— Это ты не мог достать билета? Врешь.
— Ну, тогда как на духу. Загулял.
— Ладно, Сашок. Врать тебе незачем. Милицейское начальство перед тем, как встретиться с тобой, со мной советовалось.
— Вот всегда так, Иван Павлович, — обиженно закончил Саша, — из меня дурачка делаете…
— А ты?
— Что я?
— Сейчас кто из меня хотел дурака сделать?
— Так я же по службе.
— Что же это за служба такая, старших обманывать?
— Я сейчас всех обманываю, Иван Павлович, — тихо и с тоской признался Саша.
— Ой, смотри, Сашок, как бы тебя не обманули. Схлестнулся ты с большими мерзавцами.
— А что мне, отказываться надо было? У милиции на всю Москву одна бригада по борьбе с бандитизмом. Ни настоящей засады устроить, ни крупной операции с серьезной подготовкой провести не с кем и некогда. Мечется этот взвод от одного ЧП к другому. А здесь, вы правильно заметили, большие мерзавцы действуют. Хитрые, злые. Их без связей не зацепишь, без настоящей информации не возьмешь. А я в этом районе и на рынке — свой. Сами небось не забыли, из какой компании вы меня вытащили. Я и перышка не испугаюсь и по фене сботаю. Мне здесь концы искать легче…
— По лезвию ножа ходишь. Ты особо не зарывайся. Это опасно, Саша.
— Я знаю, Иван Павлович.
— Ну и как дела?
— Поначалу вроде сразу за ниточку ухватился. Сейчас запутался слегка.
— А начальство что говорит?
— Не общаюсь пока.
— Ты из себя Ната Пинкертона не изображай. Советоваться с опытными людьми надо, герой- одиночка!
— Так ведут же все время, Иван Павлович!
— Ну-ка расскажи подробнее.
— Не могу, не имею права. Подробнее только в отчетах пишу.
— Ясно. Тогда давай чай пить.
Иван Павлович сполоснул заварной чайник, засыпал чаю и налил кипятку, Вдруг, не оборачиваясь, упершись руками в кухонный стол и глядя в закопченную стену, негромко поведал:
— Ты мне как сын. И потерять тебя здесь, не на войне, для всех нас, для меня, для Алика, для мамы, для Ларки — будет двойным горем.
— Что же это такое происходит, Иван Павлович? Там каждую минуту гибнут люди, да какие люди! А здесь рвань, шпана, подонки спекулируют, воруют, грабят!
— А ты за время, что здесь, где-нибудь, кроме Инвалидного рынка и кабаков, бывал?
— Знаю я, что настоящие люди работают до изнеможения, полуголодные ходят, все отдают тем, кто на передовой. Но эти-то существуют, действуют, процветают!
Иван Павлович положил ладонь на сжатый Сашин кулак.
— Вот говорят: такая война, как наша, облагораживает человека. Верно. Только хорошего в своих задатках человека. А человека с душонкой мелкой, завистливой любая война развращает окончательно. Война, Сашок, доводит видимую ценность человеческой жизни почти до абсолютного нуля. И эта трагическая инфляция дает негодяям ощущение вседозволенности.
Саша встал, прошелся по кухне, подошел к двери.
— Ненавижу! И не будет им от меня пощады!
И хрястнул кулаком в дверной косяк.
— Другого от тебя не ждал, — заметил Иван Павлович и спросил неожиданно: — Когда демобилизоваться собираешься?
— В последнюю очередь. Мне здесь еще долго довоевывать придется.
— Понятно. Альку чай пить позовем?
— Я с ним в ссоре.
— Ну а я позову все-таки.
Втроем они молча и истово — по-московски — гоняли чаи. Напившись, Иван Павлович, глянул на часы:
