— Какое-нибудь очередное чудачество, — задумчиво проговорил привратник.
— Скажи, Гортензия, чем занимался дон Антонио в свободное от работы время?
Свет от торшера падал на ее грудь и сложенные на животе руки, оставляя в тени лицо. Покой, царивший вокруг, клонил всех ко сну. Только Плиний казался несколько бодрее остальных. Привратник громко зевнул.
— Дело в том, Мануэль, — ответила комиссару Гортензия, — что я приходила сюда в девять утра, когда дон Антонио уже был на ногах, хотя довольно долгое время слонялся по квартире в халате как неприкаянный. И явно не держал во рту и маковой росинки.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что я слышала, как у него урчит в животе.
Плиний и дон Лотарио переглянулись, слегка улыбаясь.
— А дальше?
— В десять утра, уже при полном параде, он садился завтракать. Говорил мне, что приготовить на обед, давал деньги и уезжал на машине в клинику социального обеспечения.
— А вызовы на дом записывала ты?
— В очень редких случаях. Обычно ему звонили либо в клинику — по утрам, либо сюда — днем... Я делала необходимые покупки, прибирала в квартире, стряпала, а в два часа он приезжал обедать. За обедом он смотрел телевизор, затем немного отдыхал, удобно развалясь в кресле. А потом шел в казино выпить чашечку кофе, снова возвращался домой, принимал больных и в шесть или половине седьмого, как я уже говорила, мы уходили. Он — с визитами к больным, а я — к себе домой.
— Ты замужем?
— Упаси бог! Что вы!
— Все вы, женщины, твердите одно и то же.
— Что нам еще остается, раз пошли такие мужчины.
— Ну а дальше?
— Что дальше?
— К больным он ездил на своей машине или ходил пешком?
— Когда как. Если вызовов было много и больные жили далеко друг от друга, тогда на машине. Но вообще-то он предпочитал ходить пешком и никогда не уставал.
— Как же он успевал прочесть столько книг?
— Воскресные дни он любил проводить дома и редко куда-нибудь уходил.
— А когда ты видела его в последний раз?
— Я уже говорила Бласу. В среду, в седьмом часу, он отправился с визитами к больным, мы распрощались с ним у дома, и с тех пор... На следующее утро я, как обычно, пришла сюда, но кровать его стояла неразобранной.
— Что же, по-твоему, с ним могло случиться?
— Понятия не имею.
— Ты ведь единственная в нашем городе, кто хорошо знал его.
— Да, конечно. Но сами понимаете, он не делился со мной, а я ни о чем его не расспрашивала, кроме того, что касалось хозяйства. Он самый обыкновенный человек. И знаете, Плиний... ой простите, я хотела сказать Мануэль!.. Его самым большим другом был нотариус.
— Но хоть какое-то предположение у тебя есть?
— Есть одно, но оно покажется вам смешным.
— Какое же?
— Просто ему все осточертело, и он удрал.
— Удрал? Пешком?
— Может, пешком, а может, уехал куда-нибудь на рейсовом автобусе. Я так подумала, потому что он часто повторял: «Эта холостяцкая жизнь стоит у меня поперек горла».
— Так, может быть, у него была какая-нибудь сердечная привязанность?
— Вряд ли. Многие думают, что между нами что-то есть, но они ошибаются. Дон Антонио ни разу не оскорбил меня ни словом, ни жестом. Да, честно говоря, я хоть и не замужем, но он тоже не привлекает меня как мужчина. Доктор всегда хорошо относился ко мне, ничего не могу сказать о нем дурного, но слишком уж он пресный.
При этом она игриво, со значением посмотрела на Мануэля, давая ему понять, что в ее вкусе такие мужчины, как он.
— Куда же все-таки запропастился Браулио?.. — спросил вдруг привратник.
— Черт подери! Верно... — удивился дон Лотарио. — Пойду взгляну.
— Вот был бы номер, если бы он тоже исчез! — засмеялась Гортензия.
— Идите сюда скорее! — позвал их доя Лотарио, появляясь в дверях. — Вы только посмотрите на этого типа!
На кровати доктора, широко раскинувшись и надвинув на глаза берет, крепко спал Браулио, храпя на все лады.
— Хорош, нечего сказать! — воскликнул Плиний. — Ну да ладно, пусть поспит, пока мы разговариваем.
Они стояли в коридоре рядом со спальней.
Плиний снова принялся расспрашивать Гортензию, но уже не с таким рвением.
— А прежде дон Антонио никогда не исчезал? Может быть, не так надолго?
— Что вы, Мануэль! Если он куда-нибудь уезжал, даже ненадолго, то тщательно готовился к отъезду. И всегда точно называл мне день своего возвращения.
— Блас, кто-нибудь засиживался у него до поздней ночи?
— По-моему, нет, Мануэль. Правда, я всегда засыпаю в десять вечера, но, мне кажется, такого не бывало.
— Я тоже никогда не замечала каких-либо следов вечеринок, — добавила Гортензия.
— Ну что ж, завтра утром обязательно постарайтесь выкроить свободную минутку и зайти в жандармерию, чтобы сообщить о случившемся. А о нашем с вами разговоре никому ни слова... Впрочем, если у вас вдруг появится желание еще раз повидать меня или рассказать что-нибудь новенькое... это уж ваше дело.
— Ясно, Мануэль, будьте покойны, — ответил Блас, подмигивая.
Плиний взглянул на сонную Гортензию. В глазах ее уже не было испуга, и натянутая улыбка исчезла с ее губ. Гортензия казалась совершенно отрешенной.
— Ты слышишь меня, Гортензия?
— Да, сеньор, обещаю вам.
С величайшим трудом растолкали они спящего Браулио. Несколько секунд философ озирался по сторонам, не понимая, где он находится.
— Пора, маэстро, уже светает, — сказал ему Плиний.
— Знаешь, Мануэль, — устало произнес он, — баранья голова окончательно доконала меня.
— Проклятая баранья голова! Она заняла в твоем брюхе слишком много места. А ну-ка, вставай!
Сначала они завезли домой Гортензию, потом — Браулио. Подъехав к дому Плиния, дон Лотарио задал ему обычный в таких случаях вопрос:
— Что скажешь насчет всего этого?
— Не знаю даже, с какой стороны подступиться.
— Не виляй, Мануэль. У тебя наверняка уже есть какие-нибудь соображения.
— Уверяю вас, дон Лотарио, ничего подобного... Я не вижу ни малейшей зацепки. Хорошо бы поговорить с нотариусом, возможно, беседа с ним что-нибудь прояснит.
— Я это устрою.
— И будет лучше, если он примет нас у себя дома.
— Хорошо. Я позвоню тебе завтра по телефону.
— Да, пожалуйста, дон Лотарио, потому что утром я вряд ли приду пить кофе в кондитерскую Росио. Ба,
