были убеждены, что любой штурм приведет к детонации мощных бомб, лежащих на стульях, и все погибнут. Так что для них штурм значил смерть. Поэтому в телефонных разговорах они призывали друзей и родственников, журналистов и политиков обратить на них внимание, умоляли выйти на демонстрацию, умоляли, чтобы ни в коем случае не было штурма. Чтобы власти пошли на уступки.
Величайший драматизм заключался в том, что эти люди, как они сами признаются, боролись за жизнь не только со своими захватчиками, но и с властями собственной страны. Они отдавали себе отчет в том, что для политиков их жизнь особого значения не имеет.
- Мы понимали, что никому не нужны: ни правительству, ни террористам, - вспоминает Лобанков. - Я все время думал, что штурма не будет. Рассчитывал на то, что те, кто призван нас защищать, а вместо этого пропустил террористов в центр Москвы и вверг нас в эту передрягу, все-таки сделают все, пойдут на любые уступки, только бы вытащить нас оттуда. Потом, когда стало известно, что шестьдесят человек даже не вынесли из зала, потому что они уже были мертвые, и что всего погибло больше ста двадцати человек, я подумал - ну вот, и освободили их, навсегда…
Подтверждают это и слова Валентины Храмцовой, которая несколько раз разговаривала с мужем по телефону и каждый раз слышала одно и то же - Федор Храмцов был уверен, что не выживет.
- Он все время повторял: «Я уже не вернусь, никто меня спасать не будет», - качает головой Валентина Храмцова, вдова трубача из оркестра, вспоминая, что ее муж, каждый раз, когда звонил из занятого террористами театра, напоминал ей, где спрятаны документы на покупку квартиры. - Просил, чтоб театр не штурмовали, был уверен, что их всех взорвут. «Достаточно одного движения, чтобы все взлетело на воздух. Не дай бог штурм, нас даже спасти не успеют, я точно отсюда не выберусь», - повторял муж.
В добрые намерения властей не верили не только заложники, но и их родственники, наблюдавшие за драматическими событиями за стенами театра.
- Это ужасно, что люди не верили, что их спасут, что их вообще будут спасать, - вспоминает Храмцова. - Ну разве это не позор для страны? С кем бы я тогда ни разговаривала, каждый говорил: «Это Россия, никто за нас бороться не будет». Мы уже привыкли, что, кроме нас самих, никто о нас не позаботится.
Журналисты, особенно представители правительственной прессы, поначалу сообщали, что в зрительном зале всего несколько десятков, а потом пару сотен человек. Тем временем радио и телевидение слушали и террористы, и заложники. Для захваченных, удерживаемых в Доме культуры людей передача такой неправдивой информации означала только одно - идет пропагандистская подготовка к штурму. Среди заложников большинство было русских, у которых, кажется, на генном уровне закодировано, что власть никогда не считается с жертвами во имя победы - так было и во времена Петра Великого, и во время Второй мировой войны, так было и сейчас. Поэтому заложники трезвонили знакомым и друзьям, чтобы те делали все, что можно, - организовывали митинги, убеждали власти и любого, кто только захочет их услышать, только бы не было штурма.
- Тележурналисты нам уверенности не прибавляли, - кривится сторож Николай Любимов. - Рядом со мной сидела чеченка с маленьким переносным телевизором и без конца переключала каналы. А там все время болтали, что нельзя соглашаться ни на какие уступки, что еще неизвестно, может, террористы привезли с собой муляжи бомб и петарды, и только делают вид, что это все серьезно. А тут террористки стоят рядом со мной, и я вижу их взрывпакеты: в одном под прозрачным пластиком - металлические шарики, в другом - гвозди без шляпок. Какие там муляжи?!
Через несколько часов, когда наконец стали сообщать реальное количество заложников, в зале воцарилась почти праздничная атмосфера. Вот как это описал Александр Сталь:
«Позже по радио сообщили, что нас не двести-триста человек, а по меньшей мере восемьсот. И люди обрадовались, что штурма, скорее всего, не будет. Для нас слова штурм и смерть были тогда почти синонимами».
А вот Васильев утверждает, что, вслушиваясь в тон радио- и телерепортажей и выступлений политиков, он не сомневался -штурм становится все ближе. Он прекрасно понимал, что спецслужбы не избегут искушения взять слабо охраняемое здание с помощью десантников.
- Появилась даже какая-то глупая теория, что все заложники подвержены так называемому стокгольмскому синдрому, то есть что они полюбили своих мучителей и поэтому выполняют все их приказы, - с насмешкой говорит Васильев.
Действительно, уже в четверг в российских средствах массовой информации стали подробно описывать проявления стокгольмского синдрома, который появляется тогда, когда заложники начинают по собственной воле поддерживать идеи своих захватчиков, а нередко даже присоединяются к ним. Пропаганда не говорила этого впрямую, но можно было домыслить, что все заложники практически потеряли способность разумно мыслить. Не в состоянии оценить, что для них хорошо, не понимают, что штурм будет их единственным спасением. Естественно, ничего этого не было. Никто не разделял идей террористов, хотя многие заложники просто по-человечески им сочувствовали.
- Ничего подобного, Федор звонил не потому, что чеченцы приказывали или он их полюбил, - возмущается Валентина Храмцова. - Он сам звонил и говорил, что, если они кого-нибудь заметят, одно движение - и все взлетит на воздух. Когда он говорил, что нельзя допустить штурм, в его голосе был страх.
Васильев, Политковская и многие другие убеждены, что можно было избежать жертв, которые стали результатом атаки. Достаточно было спокойно поговорить с террористами, но - как вскоре окажется - с чеченцами никто даже не пытался вести серьезные переговоры.
В этой ситуации у заложников оставались два выхода - молитва и побег.
- Я думаю, это было время, когда даже неверующие обращались к Богу. Я в этом не сомневаюсь, - уверяет Лобанков. - Многие говорили: «А к кому мы можем обратиться, если не к Богу? Пробовать дозвониться до Путина?»
Александр Сталь, который сидел недалеко от Лобанкова, тоже вспоминает о молитвах: «Мы молились, но чаще всего своими словами - мало кто знал целиком даже
Лобанков, как только оказался на балконе, спросил у своих подопечных, крещенные ли они, - оказалось, что все крещенные. Он говорит, что сделал это просто так, на всякий случай. Сам он не отличается фанатичной религиозностью, но крестик носит и ходит в церковь. С молитвами, однако, были проблемы -большинство детей их не знало. Поэтому Лобанков на карточках, которые всегда носил с собой, написал слова.
- Написал я им самые популярные молитвы, - вспоминает хореограф. - Сам тоже не все знаю, но две знаю хорошо. Раздал им листочки и говорю: «Молитесь». Там были
Позже Лобанков пришел к выводу, что именно молитвы спасли их от взрыва - свершилось чудо. Но не уберегли молитвы от массы жертв, вызванных штурмом. Видно, говорит Лобанков, так было Богу угодно.
Стоит отметить, что не все в зрительном зале впадали в пессимизм и депрессию. Были и те, кто хотел бороться, и готовил бунт заключенных.
- Мы стали размышлять над возможными вариантами развития событий и пришли к выводу, что, если начнут расстреливать заложников, мы попытаемся бежать, - вспоминает Александр Зельцерман, учитель из Латвии. - Постараемся разоружить хоть одну террористку и выбежать из зала.
Александр сидел рядом с входной дверью с левой стороны зала - именно через эту дверь в начале второго акта в зал вошел Ясир. Теперь вход, через который ворвалась неволя, должен был стать вратами свободы. Рядом с Зельцерманом сидели актеры мюзикла, в том числе и Марк Подлесный, а также Ирина
