Халилов медленно, но неуклонно начинал продвигаться к главной цели: выяснить, где труп девушки. Заставить, уговорить, убедить, припугнуть психа, чтобы сломался, сознался и показал место захоронения. Это была долгая продуманная осада. К ней по всем правилам тактического искусства полагался и отвлекающий маневр – лобовая атака. И на роль психологического тарана Колосов выбрал Дмитрия – поэтому сам предложил тому свидание с братом. Пусть поговорят, а уж реакцию «вервольда» мы потом в камере понаблюдаем…
Но свидание близнецов, разрешенное Касьяновым, не принесло почти никакого результата. Дмитрий о беседе с братом молчал, и на него тяжело было смотреть, когда Степана уводил конвой. Колосов не стал лезть парню в душу: захочет – скажет, а скорее всего – нет. А вранье его слушать…
О СВИДАНИИ БЛИЗНЕЦОВ УЗНАЛА И КАТЯ. ОНА ДАЖЕ И НЕ ПРЕДПОЛАГАЛА, ЧТО ЭТО ВСЕ СНОВА КОСНЕТСЯ ЕЕ. И КОСНЕТСЯ ВОТ ТАК…
Она сидела на работе – вернулась с брифинга, посвященного вечным, набившим оскомину проблемам вневедомственной охраны. Коллеги передали, что ей несколько раз звонил мужчина. Катя подумала: наверняка Мещерский. Сережка после задержания Базарова был в тревожном недоумении. Через своих родственников и родственников семьи Кравченко он знал, как восприняли этот демарш в кругу, где вращались Базаровы, – как «произвол и надругательство над известной семьей, где и так столько горя»… По просьбе родных и знакомых Мещерский буквально оборвал телефон Колосова. Они встретились, и Никита показал приятелю пленку задержания, а также кое-какие снимки с места убийства Гранта и Яковенко.
Незнакомец снова позвонил без четверти шесть – Катя уже собиралась домой. Она хотела крикнуть в трубку привычное: «Сереженька!», как вдруг узнала голос:
– Катя, я хочу вас видеть. Я у Зоомузея, рядом. У меня машина. – Это был Дмитрий. Ни «здравствуй», ни «привет» – «хочу видеть» звучало как приказ. Катя подчинилась. Близнецу она была многим обязана. Надо уметь быть благодарной, не задавая лишних вопросов.
Дмитрий выглядел из рук вон плохо, и Кате стало его мучительно жаль. Великая сушь в глазах – помнится, Булгаков писал так в своей «Белой гвардии». Катя не понимала аллегории, хотя она ей всегда и нравилась. Теперь, увидев глаза Дмитрия, она поняла – и верно, ВЕЛИКАЯ СУШЬ…
Он завез ее в бар у метро «Театральная», напротив бывшего Дома союзов. Бар был дорогим и еще полупустым, все веселье, видимо, начиналось с восьми. Дмитрий заказал первое, что попало под руку, оказалось – текилу. Даже не поинтересовался: хочет Катя пить это кактусовое пойло – нет ли…
Она видела его руки: сильные кисти, набухшие узловатые вены. Браслет золотых часов на широком запястье.
– Кать, я его сегодня видел там, у вас… у них… – Дмитрий взял бокал, сжал, поставил, не отпив ни глотка. – Этот тип из Раздольска, Колосов, что ли, его фамилия, – дал нам со Степкой свидание. Предложил мне… предложил склонить его признаться. Мол, дело сразу ускорится, его в больницу переведут, лечить будут.
Катя выжидательно безмолвствовала: понимала, что Дмитрий хочет говорить сам.
– И я попытался, Кать. Честно попытался.
– Вы спросили у него, где Лиза?
– Да. Умолял сказать. А он сказал, что я… я дерьмо, – Дмитрий смотрел на свои щегольские начищенные ботинки. – Он не хочет говорить даже мне.
– А вы надеялись, что он скажет все?
Дмитрий кивнул.
– Кать, это все как мышиная возня… Бардак полнейший. Я никогда не думал, что уголовное дело начинается и идет вот так беспощадно, как молотилка, хотя сам юрист и… Только попади. Он же болен, Катя, они же знают, чем он болен, зачем же они все это с ним делают?
Такой наивный вопрос в устах этого деляги-яппи был столь странен и жалок, что… У Кати снова сердце сжалось. Что ему ответить кроме:
– Дима, от вас теперь мало что зависит.
– От меня? – Дмитрий как-то странно на нее смотрел. – От меня… Да уж.
Что-то появилось в его взгляде иное. Катя вдруг почувствовала, что ей стало тревожно.
– Я совсем один, – сказал Дмитрий. – Как пес. Никого рядом. Никогда не думал, что это так будет… Не страшно, а… Я вообще мало чего на этом свете боюсь, Катя, а противно, тошно.
Она почувствовала его тяжелую, горячую руку на своей руке. Он толчком отодвинул полный стакан.
– Поедем сейчас ко мне, – интонация у него не поймешь – просьба, приказ. – Я совсем один. Я не могу. Поедем, Кать, а?
Ей вспомнилось Лизино многозначительное предупреждение: «Завезет к себе на квартиру, напоит и…»
– Или братец маньяка нас уже не устраивает? Так, что ли? – Он смотрел на нее чуть ли не с презрением. Губы его кривились. Только презрение было вымученным, напускным, а под ним в глубине глаз, измученных тревогой и болью, извечная мужская мольба «пожалеть, войти в положение».
– Дима, я не заслужила таких слов от тебя.
– Ты же сама сказала тогда ночью: у нас будет время. Ну? На колени вставать? Так ведь я не встану, Катя.
«Ты» в его устах после всех настойчиво-церемонных «вы», было похоже на «ты» его брата, там, в Раздольске, в джипе, в школе…
– Дима, я не могу. ВОТ ТАК я не могу.
– Вадька никогда не узнает. И клянусь… если что-то не так у нас с тобой будет, если плохо, я… я никогда
