Венчание со страхом

Ничего более жалкого, беспомощного, такого чисто бабьего она не совершала никогда в жизни – и потом бесконечно терзалась этим своим заячьим воплем, но… тогда это помогло. Чудо – а если это было не чудо, так что? – свершилось. ЕЕ УСЛЫШАЛИ. Кравченко услышал. Как оказалось впоследствии, они с Мещерским так и не добрались до канала и повернули назад, потому что перебравшего князя начало бурно тошнить в машине. На дороге их и застиг Катин отчаянный крик о помощи. Кравченко примчался первым, точно буйвол, ломая кусты и молодые деревца. Мещерский появился чуть позже.

Павлов тем временем вышиб у нападавшего нож, сбил его с ног. Тот ахнул, заскрежетал зубами. Левая его рука повисла точно парализованная – Павлов сломал ее. Но нападавший все еще пытался обороняться – лягался, бил ногами по воздуху, выплескивал из себя какие-то нечленораздельные крики, ругательства. То, что делал с ним далее Павлов-победитель, Катя вспоминала словно кошмар. Жестокость и животная сила мужчин всегда будили в ней брезгливое удивление. Но она судила в основном по фильмам, где герой, даже получив сокрушительный нокаут, нередко снова поднимался на ноги и кидался в драку с новым пылом. А тут… тут она наяву слышала хруст костей, стоны боли, потом раздался душераздирающий вой, и лицо камуфляжника обагрилось кровью, хлеставшей из выбитого ему Павловым глаза. А тот, победитель, отшвырнул ногой это корчившееся в агонии тело, перевернул его на спину, как-то просунул руки под шею и…

Кравченко, появившийся весьма вовремя, не стал ничего ни у кого спрашивать, мигом оценил ситуацию и бросился их разнимать.

– Оставь, дурак, убьешь его, сам сядешь! – шипел он.

Павлов молчал, тяжело переводя дыхание, руки его напряглись.

– Я ему… шею я ему… сломаю…

– Оставь, хватит, довольно, слышишь?! Это он? Тот самый? – Кравченко отдирал его, точно пластырь от тела. – Мальчишку он связал?

– Помогите, спасите меня, спасите, он меня убьет, я жить хочу, я не могу… Больно же, больно! – стонал в свою очередь и камуфляжник. – Что вы так… меня… из-за этих… это же… гнилье…

– Мальчишку на свалке ты убил? – рявкнул Кравченко. – За что?!

– Он… он – гниль… защеканец он… Такой вот… защеканец… пустите меня…

Катя, едва дыша, подползла ближе. «Он убил Стасика, этот вот. Значит, он – Крюгер? Он?»

– Это ж пацан совсем, мальчишка, что он понимал?! – Павлов словно выталкивал из себя слова вместе с воздухом. – А ты… тварь… не будешь ты, тварь, у меня живым… все равно не будешь… – Он вдруг резко рванул обмякшее тело вверх и на себя, пригибая при этом сцепленными в замок руками голову камуфляжника к земле. У того в горле что-то заклокотало, он судорожно засучил ногами.

– Прекрати! Хватит! – заорал Кравченко и со всей силы врезал Павлову по скуле, отшвырнув его прочь. – Сядешь же за эту погань! Жизнь себе сломаешь!

Катя упала на колени, все плыло перед ее глазами, вертелось, вращалось: коловращение жизни, коловращение смерти, кровь на листьях, алые ягоды на зеленых грядках… Тут из кустов появился запыхавшийся Мещерский, а за ним, хромая, ковылял Кешка Жуков, освобожденный от своих пут, дикими глазами смотревший на все вокруг. И они все кричали, орали, размахивали руками, и все, словно дождь по стеклу, текло перед Катей, текло и гудело, точно где-то трубили те самые трубы, от которых рухнули в пыль стены Иерихона.

Она опомнилась, только когда Кравченко легко, как перышко, поднял ее с земли, поставил на ноги.

– Ну что?! Не вовремя в обморок падать! Катька, ну, давай же соберись! Там раненый в кустах, его в больницу надо! И мальца этого тоже! Да слышишь ты меня или нет?! Там моя машина наверху, езжайте с Витькой, ребенка только не забудьте!

– А этот… этот… кто это, Вадечка? – затряслась, заплакала Катя. Ей было стыдно, но ничего нельзя было исправить: глупые слезы так и текли ручьями.

– Кто? Да тот самый, за которым ты все гонялась. Про кого статью писать хотела. Эх, ты! Мы его с Сережкой в отдел сейчас повезем, его от Витьки поскорей убрать надо, как бы он его… Слышишь ты меня?

– У него кровь. Павлов ему глаз выбил.

– Да хрен с ним! Я ему и второй выбью, если будет артачиться! Ну, давай, шевелись быстрее!

– Вадя, а почему он сказал это слово? Защека…

Но Кравченко уже тащил ее к машине.

Растерзанный, жестоко избитый Павлов осторожно на руках вынес из кустов Жукова. Тот казался мягким каким-то, точно тряпочным, тихим. Руки его болтались, голова запрокинулась, как у сломанной куклы. Его положили на заднее сиденье. Катя приподняла его, положила голову себе на колени. Ее сарафан мгновенно пропитался его кровью. Дрожащий Кешка и Чен втиснулись на переднее сиденье.

Павлов, хотя ему было и очень трудно, гнал машину на предельной скорости. Тормоза только визжали. Жуков, несмотря на большую потерю крови, был еще жив и часто и хрипло дышал.

Оказалось, что его дважды ударили в живот ножом.

– Зараза, зараза такая, – плакал, заикаясь, Кешка. – Мы его только вчера… Он в Москву мотался… Мы не знали… Ромка ему сказал: сволочь ты, а тот засмеялся. Говорит – вы ничего не знаете, надо потолковать тихо, приезжайте на природу… У него дом вон там, в конце Красногвардейской… Крюгер проклятый, зараза… Мы приехали, а он начал Ромку бить, потом меня схватил, я вырвался. Он за мной погнался, кричал: все одно сделаешь, что я скажу! Ромка за ним – а он его ножом в живот… Меня схватил, ударил по голове, руки стал связывать… поволок вниз, а Ромка за нами полз… А потом этот вдруг появился второй, парень незнакомый, и они сцепились…

– Ничего не понятно, Господи! – Катя жадно ловила каждое его слово. – Кеша, совсем ничего.

Павлов резко обернулся к ней: