– Занимайтесь своей работой и не вмешивайтесь! – резкая команда Ольгина, точно лай, перекрыла шумы. Никита лихорадочно завертел настройкой: ага, может, так лучше будет слышно?
– Я отключаю… – Иванова уже сердилась, – срочно надо провести… Я иду за…
– Доведем до пяти…
– Нет! – Она вдруг наклонилась и действительно что-то отключила, потом вскочила со стула и сунулась в клетку. – Он погибает! – Крик ее вонзился в уши Никиты. – Всему есть предел! Такая доза невозможна! Я не буду в этом участвовать!
– Тогда убирайтесь отсюда!
– Ну что вы в самом деле? Нашли время собачиться, – Званцев пытался утихомирить разгневанную женщину. – Чего ты выступаешь? Ты же знаешь, как это важно.
– Пять миллиграмм – это невозможно!
– Но мы должны же выяснить. А вдруг
Иванова отступила. Как-то вся сразу обмякла. Отвернулась.
– Идите к себе, – сказал Ольгин. – Практически все завершено. Мы сами проследим. А это действительно всего лишь болевой синдром. Ничего страшного. Он у нас выносливое создание, – и он похлопал по груди затихшего Хамфри.
А потом Ольгин сделал еще одну инъекцию. Званцев, теперь занявший место за прибором, напряженно глядел на экран.
– Есть, – донеслось до Колосова. – Мозговые импульсы. Он реагирует.
Иванова, направившаяся было к ветпункту, резко обернулась.
– Это форменное зверство, – сказала она, и лицо ее скривилось. – А вы… У вас нет сердца. Просто его нет! Костька тысячу раз прав, прав, прав, – и она опрометью побежала по дорожке. Полы ее халатика парусили, а перетянутый резинкой хвост золотистых волос бился по плечам, точно живая змея.
У клеток воцарилась тишина. Обезьяна не издавала ни звука. Никита видел, как мерно вздымается черная мускулистая грудь: Хамфри словно уснул. Ольгин снял одну из манжеток, а затем вылез из клетки. Потом примерно в течение двух с половиной часов они наблюдали только за экраном. Делали какие-то пометки в блокнотах, обмениваясь при этом малопонятными фразами, изобилующими медицинскими терминами. Колосов напряженно следил, ругая свое полное невежество в серьезных предметах.
Около половины третьего эксперимент, или что это было, окончился. Званцев отключил аппарат, Ольгин снял с обезьяны датчики.
– Можно сделать инъекцию кордепина, – донеслось до Никиты.
– Не будем рисковать. Лучше позже раствором метил-пропионила.
Они ушли по направлению к лаборатории, унося свой прибор. Колосов подождал минут десять, наблюдая за неподвижным животным. «В принципе все это не должно меня касаться, – размышлял он. – То, что они делают… но я бы не смог. Например, нервы бы не выдержали. Болевой синдром… Это ж какую боль надо вытерпеть, чтоб так выть!» «А вы видели настоящую жестокость?» – вспомнился вдруг гневный вопрос Юзбашева. «У познания нет легкого пути», – возразил призрачный Званцев. «А что же говорил на это сам Ольгин? Ничего? Только он один и – ничего». Вообще Никита, начинавший уже расстегивать страховку, вдруг опустил руку. Что-то словно держало его, нашептывало: подожди, не суетись. День еще не окончен. А вдруг?
Тело его одеревенело от этого затянувшегося бдения. Солнце немилосердно пекло в затылок. По спине под футболкой струился пот.
– До пяти мы свободны, – донеслось вдруг в наушники. – Он нас отпускает. Пожалуй, в Кленово смотаться можно. Там копченых кур в магазин привезли. – Никита не видел, кто это говорит. Потом в поле зрения появились Суворов и Званцев. Они шли от серпентария к воротам.
– Пожалуй, надо вот только шины подкачать.
Миновало еще около часа. Видимо, те двое уехали. И тогда у первого сектора снова появился Ольгин. Колосов сразу почувствовал: что-то изменилось в антропологе. На нем уже не было халата. Да и шел он теперь как-то по-другому – быстро, вприскочку, словно опаздывал и никак не мог найти нужный темп. Секунд пять он помедлил у клетки Хамфри, а затем двинулся в глубь парка. Какое-то время его было видно, потом он скрылся в кустах.
Колосов спрыгнул с дерева. Это получилось словно само собой – замок страховки щелкнул и… «Куда он собрался?
Никита быстро осмотрел оптику – все закреплено, не свалится. Проверил оружие. Затем вытащил из сумки и пару наручников. Это тоже получилось само собой: хватательный рефлекс.
Он бежал к пролому, продираясь сквозь густой подлесок. Вон кривые сосны – ориентир, вон рваное отверстие в бетоне. Вылез наружу и огляделся, переводя дыхание.
Лес окружал его безмолвной зеленой стеной. Тихий, торжественный, древний. Осколок тех бескрайних непролазных чащ, в которых пращуры наши чувствовали свою стихию.
Вдруг какой-то звук донесло ветром. Никита не успел понять, что это было, но шло ЭТО не из окрестного леса, а оттуда, из глубины зарослей, окруженных забором. С БАЗЫ.
Потом под ногами его было МОРЕ ТРАВЫ – жесткой, цепляющейся осоки. И кусты на бегу хватали за одежду, словно не отпускали. И падали сорванные листья. А в воздухе стоял все тот же острый пряный дух нагретой солнцем зелени, спелой малины, расплавленной смолы – чудесный аромат в самом его зените.
Он раздвинул ветки и увидел что-то белеющее в дальних кустах. Ноги. БОСЫЕ. Вернее, даже не босые, а просто голые. Вот они согнулись в коленях, уперлись в землю пятками. Колосов замер. Эти ноги показались ему существующими отдельно от их обладателя, вообще отдельно от всего – они словно плыли в этом лиственно-травяном душном мареве. Но они были живыми, эти ноги, реальными. И они были БОСЫМИ.
