машину, езжай срочно к этому гражданину Белоконю Виктору Сергеевичу, отчиму его. Выписывай повестку ему на завтра в прокуратуру Старо-Павловска к следователю Караулову. А сегодня вези его ко мне на Никитский и…
– Не получится, Никит. Я справки уже навел и об отчиме их. Они с Сорокиным последние несколько лет врозь живут. Разменяли квартиру, что еще от матери осталась. Да и сам Белоконь не дома сейчас.
– Так езжай к нему на работу на Смоленскую. Я сейчас с Управлением охраны правительственных зданий свяжусь, попрошу, чтобы они пропуск вам заказали. Или сотрудники министерства вас там встретят.
– Он в больнице, в госпитале ведомственном, уже несколько месяцев. Лечится после автокатастрофы. Сослуживцы по телефону сказали – как жив остался – чудо. Машину-то на свалку свезли. Так мне ехать в госпиталь, Никита Михалыч?
– Не надо, я сам болящего навещу. – Колосов кашлянул. – А вообще-то многовато на одну семью инвалидов, тебе не кажется, а?
Ведомственный госпиталь располагался в Крылатском. Из окна высотного корпуса, носившего весьма туманное название «Третья хирургия», открывался великолепный вид на канал и спортивные сооружения.
Виктора Сергеевича Белоконя Колосов нашел в персональной, просторной и светлой палате с цветным телевизором, в отделении реабилитации аж на двенадцатом этаже. Отчим Сорокина был высокий, смуглый, статный мужчина лет шестидесяти. У него было худое, умное и желчное лицо. Взгляд темных глаз под сросшимися бровями был пронзителен и вместе с тем непроницаем.
Когда Колосов вошел в палату, Белоконь, опираясь на специальную металлическую подставку, заменявшую костыли, неловкими и осторожными шагами медленно продвигался от кровати к окну, затененному легкими жалюзи. От лечащего врача, с которым Колосову пришлось вести сначала настоящую войну, прежде чем тот нехотя разрешил пропустить сотрудника милиции в неурочный для посещения больных час на территорию реабилитационного отделения, Колосов узнал, что Белоконь уже четвертый месяц находится на излечении в госпитале с диагнозом «перелом тазобедренного сустава и обеих ног». Ему лишь недавно сняли гипс. И теперь он начал «заново учиться ходить, как младенец», как сам пошутил в разговоре.
Колосов представился. Белоконь, тяжело опирающийся на свою подставку, для дополнительной страховки прислонился спиной к стене.
– Вы по поводу смерти Леры? Я знаю уже, мне позвонили с работы, – сказал он вполне спокойно. – Меня, однако, удивляет, что к бедной девочке милиция и прокуратура проявляют такой повышенный интерес.
– У нас появились основания для такого интереса, Виктор Сергеевич. – Колосов оглянулся. – Быть может, мы присядем? Вам трудно стоять. А мне хотелось бы задать вам несколько вопросов.
– Прошу вас. – Белоконь указал на стул у кровати. – Что до меня, мне нужно… – Тут он и произнес с легкой ноткой шутливости в голосе ту фразу про «младенца». И Колосову сразу стало как-то не по себе. Белоконь был человеком умным, более тридцати лет, как было сказано в его характеристике, «безупречно проработавшим на дипломатической службе». Он, безусловно, знал, что именно и каким тоном уместно говорить в той или иной ситуации. И если он счел, что после первых же слов о смерти своей приемной дочери можно вот так шутливо улыбнуться, бравируя, то…
Колосов вспомнил: то же самое неприятное ощущение было у него и при общении с Еленой Львовной Ачкасовой. Метаморфоза чувств. И вот, соприкасаясь с семьей Сорокиных, он словно бы снова сталкивался с этой пока еще непонятной для себя материей.
– Ваша приемная дочь Лера Сорокина умерла от токсикоза. Причиной ее смерти стало отравление. Это выяснила и подтвердила проведенная экспертиза, – сказал он сухо.
– Наркотики? – Белоконь, прищурившись, смотрел в окно, хотя непонятно, что он видел там через решетку жалюзи.
– Нет. А что, она разве была наркоманкой?
– Она была психически больной.
– Я знаю. – Колосов чувствовал, что спокойный, холодный тон давался ему все с большим трудом. – Но мы обнаружили в ее теле следы токсического вещества совсем иного происхождения.
– Значит, она покончила с собой? Что-нибудь выпила, да? Косте следовало бы лучше присматривать за ней. В конце концов, мог нанять платную сиделку. Где это с ней случилось? Дома, на квартире?
– Нет, на даче. В Май-Горе.
– А-а… – Белоконь половчее перехватил руками подставку. – Когда похороны?
– Я думаю, ваш приемный сын поставит вас в известность об их времени и месте.
– У меня нет сына.
Колосов посмотрел на собеседника. Белоконь по-прежнему не отрывался от окна. Но в смуглом, желчном лице его что-то изменилось.
– Как долго вы прожили с ними? – Колосов знал, что надо не впадать в эмоции, не задавать вопросы этому человеку таким вот тоном. Но сдерживался уже с трудом. – Кроме вас, ведь у них не было другого отца.
– Это вам Константин сказал?
– Так как долго вы знали семью Сорокиных?
– С их матерью я познакомился в семьдесят пятом году. Мы зарегистрировали брак.
– Вы оформили усыновление детей?
– Да, сразу же. Мы почти сразу должны были уехать, меня переводили на работу за рубеж. Усыновление было необходимым.
