– Как дела?
– Хорошо.
Быстрый взгляд. Словно светляки вспыхнули в глазах Данилы, серые светляки, жгучие.
– Публика соберется через полчаса. Кто видел мой балахон, ребята? Мне их встречать.
– Иди так, – сказала Аня. – Так ты великолепен.
Он круто обернулся к ней.
– Правда?
Она кивнула, уставясь в зеркало.
– Публика соберется через полчаса, – повторил он.
Вадим Кравченко и Василий Чугунов приехали в Холодный переулок без четверти одиннадцать. Чугунов хмурился. Чудовищная сумма, заплаченная им за «кота в мешке», к этому никакого отношения не имела, просто с утра у него разболелся зуб.
Кравченко был собран и насторожен. У подъезда их встречали: тот самый парень, Данила, сегодня утром принявший у Кравченко деньги, тот самый, некогда беседовавший с Арсеньевым на показе «Царства Флоры». Он кутался в какой-то длинный плащ на меху. Вадим заметил: этот Данила все время переодевается – то щеголял в смокинге, утром, при встрече с Кравченко, в узорном альпийском свитере, сейчас вот в мехах. В чем он предстанет на сцене?
– Рады вас видеть, – приветствовал он гостей. – Прошу, проходите, раздевайтесь.
Они сняли пальто в прихожей, прошли в просторный холл, украшенный зеркалами, охотничьими гравюрами и дубовыми панелями.
– Сюда, пожалуйста. – Данила повел их коридором в зимний сад. Кравченко огляделся с любопытством: да, обстановочка бо-о-га-а-тая. Бегонии и пальмы, море цветов и даже мраморный бассейн с подсветкой. Здесь же среди зелени стояли бархатные диваны цвета малахита, кресла, светильники, узорные столики, а на них – батарея бутылок, шейкеры, мини-холодильники для льда, закуска на тарелочках. Бар в саду.
Гостей собралось немного: два низеньких желтолицых узкоглазых человечка в смокингах – они вежливо поклонились вновь пришедшим, сухощавый старообразный субъект в черном шелковом блузоне и брюках клеш. Он напомнил Вадиму гигантскую цикаду из какого-то фильма ужасов про мутантов. И бледный испитой альбинос, одетый в строгий изысканный костюм от очень дорогого портного. На лацкане его пиджака была приколота зеленая гвоздика.
Чугунов попросту плюхнулся в кресло, вытянул ноги.
– Что, гости – сами себе хозяева? – сказал он громко. – Пей сколько влезет, только сам наливай, не стесняйся. Одобряю такие порядки. – Он потянулся к бутылке джина. – Елкой пахнет, но… слышь… – Он обернулся к альбиносу, сидевшему ближе всех. – Елкой, говорю, пахнет, но для почина ничего, сойдет. Как, сойдет?
Альбинос сказал что-то гортанно. «Скандинав», – тут же определил Кравченко.
– А, ты забугорный, брат, ишь ты! Значит, зрелище – того, слышь, Вадь, – оживился Чугунов. – Того зрелище. Вишь, иностранцы одни собрались, отеческих харь нет. Мы тут как белые вороны. Ты садись. В ногах правды нет, ее, впрочем, нигде нет. Эти-то, узкоглазые жмурики, китайцы, што ль?
– Японцы, Василь Василич, не показывайте на них пальцем, это нация гордая, чуть что – харакири. – Кравченко сел рядом с Чучелом.
– Как ты их различаешь только?
Кравченко пожал плечами. Он прислушивался – в глубине дома играла музыка. Странный дом, тихий какой. Он заметил, когда они подъехали, фасад особняка был абсолютно темным. Если и горел где свет, то это либо в комнатах без окон, как этот зимний сад, либо в тех, что выходили во двор.
В зал вошел Данила, а следом за ним незнакомый Кравченко высокий мужчина в гриме и шелковых театральных одеждах – слишком вычурных, ослепительно дорогих, надушенных и шуршащих.
– Здравствуйте, господа, – сказал он по-английски, затем повторил по-русски «здравствуйте». – Рад приветствовать вас в своем доме. Такие тонкие знатоки и ценители творчества Оскара Уайльда – большая редкость. Тем приятнее мне наше знакомство. Я постараюсь… мы все постараемся, чтобы этот вечер запомнился вам надолго. И вы не упрекали нас за скуку и не сожалели о потраченном времени.
Чугунов было засопел, но промолчал. Он как-то притих, да и все притихли в этом саду, где ни один лист не колебался от ветра и лишь журчала вода в бассейне, после того как сюда вошел хозяин дома. «Ну, здравствуй, Игорь Верховцев», – подумал Кравченко.
– Прошу, господа, в Зал Мистерий, – пригласил Данила. – Усаживайтесь поудобнее.
Впоследствии Кравченко помнил все до мельчайших подробностей, это так и врезалось в его память. В Зале Мистерий, длинной и просторной комнате, располагались маленькая сцена с синим бархатным занавесом, белый мраморный камин, где горел яркий огонь, стояло шесть белых кожаных кресел – рядом с каждым столик, а на нем бутылка «Дом Периньон» в ведерке со льдом, бокалы. В складках драпировки сбоку – Кравченко отметил это профессионально – располагалась еще одна дверь, запасная или потайная. Сцена полого спускалась в зал тремя полукруглыми ступенями, покрытыми белым пушистым ковром. Ее освещали два высоких римских светильника, в них, как и в камине, горел огонь.
Все чинно расселись. В зале потухла люстра, только светильники и камин багровели, точно жерла маленьких вулканов, разливая приятное тепло. В зале пахло еловой смолой от дров, розовым маслом и какими-то еще резкими, сильными духами. Заиграла музыка, занавес бесшумно разошелся.
В течение всей мистерии Кравченко вспоминал Катино замечание: «театр времен Шекспира». Он плохо разбирался в этом театре, но «Саломея» ему понравилась с самой первой сцены. Ее поставили с размахом и вкусом. Все – от костюмов до посуды и драпировок – было первоклассным.
Актеры же напоминали раззолоченных, раскрашенных райских птиц или того механического соловья из сказок Андерсена. Вадим не сразу понял даже, что принцессу Саломею играет парень. Она (или он?) была
