и господина. Мещерский втайне жгуче завидовал Кравченко – господи ты боже мой…
Кравченко дважды вызывали в прокуратуру. Но претензий к нему не было. Как-никак именно он обезоружил и задержал убийцу. Правда, никто в этой самой прокуратуре не ожидал, что убийцей окажется шестнадцатилетний пацан. Кравченко о тех допросах особо не распространялся. А о том, что с ними произошло в тот вечер, вообще не вспоминал. А вот Мещерский, напротив, вспоминал и даже очень. С некоторых пор он пламенно интересовался делом цирка, был в курсе всех событий и от Кати и Колосова, с которым он «поддерживал связь», знал все или почти все.
– В тот вечер после представления, на котором разразился скандал, – начал он, едва с «пилавом» было покончено и чайник закипел на кухне, – Илона Погребижская призналась мужу в убийстве Севастьянова. Геворкян не лгал Никите: все было действительно так. Однако ни она, ни Геворкян не подозревали, что их подслушивают. Этот Гошка…
– Роман Дыховичный рассказал на допросе, что давно знал о том, что его младший брат Игорь влюблен в Погребижскую. Да это в цирке многие замечали. Даже я, – Катя вздохнула. – Только никакого значения этому не придавали. Но Роман сказал на допросе и кое-что еще. Якобы она у Игоря была первой. Однажды по какому-то капризу оставила парня у себя, поиграла с ним как кошка с мышью. Одним словом – «мальчик нежный, румяный, влюбленный». Ну, а потом бросила его как куклу. Кругом ведь было столько других – Севастьянов, Разгуляев, муж. И там все с ними было так серьезно, так брутально – любовь, ревность, переживания, страсти-мордасти… А тут – просто мальчишка, глупый шестнадцатилетний пацан. Постоянно вертится под ногами. С ума сходит.
– В тот вечер после скандала, когда был сорван их номер, Погребижская, как я уже сказал, призналась мужу в совершенном убийстве, – продолжил Мещерский. – Гошка тоже в тот вечер места себе не находил от тревоги, переживал за Илону, хотел ее успокоить, хотел быть с ней рядом. Ну, и как водится в этом возрасте, караулил под окнами вагончика – а вдруг предмет его обожания появится хоть на минуту. Случайно он подслушал ее признание. А когда она отправилась в душевую отмывать пистолет, последовал за ней. Из всего того, что он услышал, он понял лишь одно: та, которую он любит, в опасности. И он решил ее защитить. Как верный рыцарь, да… Любой ценой уберечь от того, что ей грозило. Я думаю, в то время он руководствовался единственным мотивом – чего бы это ни стоило, защитить ее.
Но, к несчастью, за Илоной следил не только он один. То, что она моет под краном пистолет Севастьянова, видела и Ирина Петрова. После уборки клеток она пошла в душевую, заметила в умывальнике Погребижскую, не захотела с ней встречаться – ведь они же давно не ладили, а решила проследить. Видимо, она сразу сообразила что к чему и от душевой – а это мы знаем из показаний Коха – бросилась прямиком к Разгуляеву. Думаю, что именно ему первому она жаждала сообщить: вот смотри, ты ее до сих пор любишь, а она – убийца!
– А что, Разгуляев действительно любил эту танцовщицу? – спросил вдруг Кравченко. Голос у него был хриплым, простуженным. Мещерский за ужином все поддразнивал его: «Я старый солдат, Донна Роза, и-и- и-и не знаю слов любви…»
– Да, – за Мещерского ответила Катя. – И любит до сих пор. Помнит о ней. Я сама видела, своими глазами.
Повисла пауза. Мещерский осторожненько покашлял. «Так, инцидент исчерпан, – подумал он с великим облегчением. – Слава богу, они прекратили войну из-за этого синеглазого хлыща!»
– Кох видел, как Петрова шла к гардеробной Разгуляева, и описал ее Колосову хоть и образно, но весьма, думаю, точно – «торжествующее зло», – продолжил он чуть погодя. – Петрова была готова выдать свою соперницу с потрохами. Но в гардеробной, и это сейчас точно установлено следствием, Разгуляева не оказалось, он уезжал кататься на мотоцикле в ту ночь. А путь Петровой внезапно преградил Гошка. Он заметил ее у душевой, понял, что она обо всем догадалась. Он пошел за ней следом, хотел сначала просто… Ведь все, абсолютно все в цирке подтверждают: он относился к Петровой очень хорошо. Она заботилась о нем и о его брате, была Гошке как старшая сестра, но… Перед ним была совершенно другая женщина, незнакомая, ревнивая, жаждущая мести своей сопернице. Ну где было ему убедить, отговорить ее?
Он вон на допросах клянется, что не хотел убивать, просил, умолял ее молчать. Просил – чуть ли не на коленях. Но она только засмеялась зло, оттолкнула его, ускорила шаг. И тогда он погнался за ней и ударил по голове пожарной лопатой, которую сорвал по дороге со щита. Ударил первым, что попалось под руку. А потом затащил труп в слоновник. Так было дело, Катя? Что тебе следователь говорил?
Катя кивнула: так. Она вспомнила его лицо, когда спросила там, на манеже: а ты не пытался их помирить?
– Таким образом парень свой выбор сделал. Так, по его убеждению, он защищал, спасал ту, которую очень… – Мещерский потер рукой лицо. – Нет, ребята, я тут себя вспоминал в его возрасте. Ну, одноклассницы, конечно, нравились. Но чтобы вот так… И точно, больше всех об этом непредсказуемом возрасте знал Шекспир. Знал, о чем писал. Для нас-то эти его тинейджеры из Вероны сейчас – сущие сопляки. А на деле-то…
– Урок первый, – сказала Катя, глянув сначала на Мещерского, а потом на Кравченко. – С мужчинами шутить опасно. Даже с очень маленькими… то есть я хотела сказать, очень юными мужчинами.
– Гошка хранил свою тайну. А тут внезапно арестовали его закадычного дружка Генриха Коха. В шапито снова нагрянула милиция, шли обыски. – Мещерский снова отчего-то вздохнул. – В цирке все начали подозревать, бояться друг друга. Поползли мрачные слухи. В эти черные дни, думаю, ему особенно мучительно хотелось быть подле этой женщины. Погребижская, терзаемая страхом о том, что она совершила, и о своей такой несвоевременной беременности, совершенно не обращала на него внимания. А он… он не мог уже этого больше выносить. Ведь ради нее он совершил такое… Он не признается, и думаю, не признается в этом никогда, но скорей всего именно в эти дни он попытался возобновить то, что между ними было лишь однажды. Что явилось для этой женщины лишь мимолетной прихотью, чувственным капризом. А для него в его шестнадцать вдруг стало всем на свете.
– Короче, он хотел с ней спать. А она его послала, – подытожил Кравченко небрежно. – И правильно сделала. Молоко на губах еще не обсохло.
– Нет, Вадя, у Гошки молоко уже обсохло, – печально возразил Мещерский. – Лично ты и Катя в этом убедились. Какое счастье, что мы с тобой решили не полагаться слепо на «авось пронесет». На Колосова и всю эту их «операцию с прикрытием». Какое счастье, что ты решил все сделать сам. Кстати, Никита тут намекнул мне – он тебя тогда увидел в цирке…
– Быть того не может, – ревниво парировал Кравченко. – Работаем чрезвычайно чисто. Не то что некоторые, – он покосился на Катю. – Ну, не все же такие крутые, чтобы львов, как крыс, из «макарова» грохать.
– В тот вечер, когда мы с Катей приехали в цирк, Гошка после своего номера пришел к Погребижской в гардеробную, – продолжил Мещерский. – Она обращалась с ним… ну, в общем… не нужно ей было так себя
