Голос в темноте, шаги… Катя вздохнула, поднялась и, стараясь ступать как можно увереннее, направилась к фургону с надписью «Осторожно, хищники!». Но Разгуляева там не оказалось, а дверь была заперта. В зарешеченное слепое оконце заглядывала лишь одинокая луна, бесившая своей невозмутимостью запертых в своих тесных клетках львов.
«Ну вот, – подумала Катя горько, – досиделась, дождалась. Он уехал». И тут она увидела мерцающий свет. На пустыре за конюшней, у тех самых ворот, где она познакомилась с Петровой, горел костерок. И возле него сидели двое. Это были Кох и Гошка Дыховичный.
Катя хотела было подойти, поговорить с мальчишками, спросить их про Разгуляева, но… Тот кусочек чужой жизни, куда не пускают чужих… Нет, лучше немного подождать. Она притаилась за вагончиком. Подглядывание в цирке превращалось в некую интригующую игру. А уж подслушивание… Мамочка моя!
Кох неестественно прямо и чинно сидел на пустом перевернутом ящике. В руке его была початая бутылка водки. Он щедро налил Гошке в подставленный тем стакашек из-под кока-колы. Мальчишка был совершенно пьян. Лицо его даже при свете пламени выглядело неестественно бледным, мокрая от пота челка сосульками свешивалась на глаза.
– Ну? – спросил он жадно. – А дальше?
– Они называли это «сладчайший путь в Дамаск». Представь – пустыня Сахара, песок раскаленный. Горы песка, жгучие барханы. – Кох смотрел в огонь. – А на тебе – латы, шлем, щит с гербом, меч. И нечем дышать в этом шлеме, и нельзя поднять забрало – песок летит в глаза, ничего не видно… Сердце стучит как бешеное, словно вот-вот разорвется. И конь под тобой пал. Издох! Твой самый любимый, вороной… И нет сил идти пешком по песку… Будь проклят этот крестовый поход, эта обетованная земля! – Кох глотнул прямо из бутылки. – И ты уже наполовину труп, потому что в этом аду невозможно дышать… Ты на грани… А потом вдруг… Словно небо после бури – свет. Ты его видишь – радуга, минареты и башни, пальмы и фонтаны, алмазы… Город в сиянии радуги… И боль сладкая вот здесь, потому что все, о чем мечтал, – сбылось. И больше уже не нужно мечтать. В Иерусалим они шли освобождать Гроб Господень. В этот Дамаск сладчайший они шли совсем, совсем за другим…
«Doсh nimmer vergeht die Liebe…»4
– Гена… Генка, знаешь, ты только не ори и не ругайся, ладно? Я давно хотел тебя спросить. Мужики тут наши трепались, я слыхал… А правда, что ты до сих пор… Ну, с бабами до сих пор еще не… В общем, говорили про тебя, что ты вроде девственник до сих пор, правда это?
Катя в своем укрытии насторожилась. Ах ты, пьяный щенок, Гошка! Такие вопросы, да с такой икотой, с такой детской смачной бранью… Да если Кох сейчас тебе врежет, от тебя же, дурака бесхвостого, мокрого места не останется! И что это, радость моя, ты стоишь и слушаешь эти пошлости? Это же неприлично. Но Катя не сдвинулась с места. Этот парень, этот странный погонщик слона, помощник дрессировщика, с его веснушками, немецкой фамилией, с этой его тяжеловесно-медлительной уверенной грацией движений, с этим его диковатым вдохновением, с которым он только что нес какую-то околесицу о крестоносцах, что он ответит на оскорбление? Или он поймет, что в возрасте Гошки такие вопросы традиционны и задаются из чисто детского простодушного любопытства.
– Кто это говорил? – спросил Кох.
– Ну, братан мой, потом фельдшер, еще кто-то – Багратик, кажется, не помню.
– А если и так – кому какое дело?
– Ну, ты даешь. – Гошка совершенно по-взрослому хмыкнул. – Валька вон говорит, если мужику этим регулярно не заниматься, с катушек можно долой слететь.
– Блока читал? Поэта?
– Проходили в школе. Так, лирика, ничего, душевно. – Мальчишка икнул. – А что?
– У него была любимая девушка, Гоша. Потом стала его женой. Он ее боготворил. – Кох нагнулся и поставил бутылку чуть ли не на угол. – Прекрасная Дама. Стихи ей посвящал. И с ней, с женой, он не жил. Принципиально.
– Все равно я, Генка, не пойму, что он значит, этот твой «сладчайший путь в Дамаск». А как ты рассказываешь про рыцарей, мне нравится.
– Ничего, поймешь. – Кох уперся локтями в колени. Был он в своих тесных джинсах и камуфляжной майке. – Ты юный еще парень, Гоша. Но у тебя все впереди.
Гошка сам потянулся к бутылке.
– Хватит тебе, – сказал Кох. – Достаточно.
– Ничего не хватит, дядя Гена.
Из темноты выплыла фигура – высокая, голенастая. Человек в спортивных штанах и, несмотря на теплый вечер, в болоньевой куртке.
– Пируете?
Катя узнала коверного Рому – Дыховичного-старшего.
– Все бродишь? – ответил Кох. – Давно спросить тебя, Рома, хочу, и где ты у нас шляешься все по ночам? Вон куртку всю в глине измазал…
– Отстань. Лучше налей, будь человеком. – Роман выдрал из цепких Гошкиных рук пластмассовый стаканчик. – Ну?
– На, не лопни только. – Кох с усмешкой наблюдал, как жадно и вместе с тем медленно сосет водку коверный. – Ну, и куда же это мы путешествуем?
– На рыбалку, – нехотя ответил Дыховичный-старший. – Будешь паинькой, Генрих, угощу и тебя таранькой. О чем толкуете?
– О девственности. – Кох смотрел в костер. – О бабах, пардон, о женщинах. О ней тоже, кстати, говорили.
– Ты только ее не трогай, понял? Я тебя предупредил, – голос коверного неожиданно зазвенел.
