и часто вынимала, в припадке ярости и отчаяния бросала на пол, топтала ногами, обливала слезами и тыкала, тыкала под нос ему, Сажину, тогда еще просто Жене Комарову, одиннадцатилетнему сыну своему, крича, чтобы он не отворачивался, а смотрел, видел, запоминал, ненавидел…
У этого Бортникова было точно такое же лицо. Сажин его сразу узнал. «Это ваша «Волга» во дворе стоит? – спросил он его. – Кажется, у вас бензин сливают. Я проснулся, в окно выглянул, увидел». Бортников выругался сквозь зубы, заметался в прихожей, судорожно одеваясь. Он был чем-то сильно взволнован. Сажин предложил ему помощь – спустимся вместе, одному ходить не надо, темно все-таки, и потом, это пацанье, сами знаете, какие они, с ножами…
Он поднялся на пролет выше, на площадку к мусоропроводу. Бортников, накинув дубленку, кинулся было к лифту… «Гляньте, – тихо окликнул Сажин, – там, кажется, во двор милиция въехала, сейчас их накроют…»
Расчет был точен, Бортников кинулся к окну посмотреть и…
Удар топориком снова пришелся в голову. Все дело было в его, Сажина, высоком росте. Лезвие врубилось в череп. Ощущение снова было какое-то странное. Его хотелось испытывать вновь и вновь. Крови только вот было чересчур много. И на площадке у мусоропровода, и в той квартире на пятом, дверь которой уже была заложена, превратившись в стену.
Кровь была и на Сажине. Он как раз смывал ее в ванной, когда в его квартире заполошно затрезвонил звонок – соседка Надежда Иосифовна, напуганная до полусмерти, призывала Сажина на помощь.
Этого он и добивался – прийти на помощь. Спасти. Дом был этому свидетель. Только дом, эти старые стены могли подтвердить, что матери, будь она жива, не в чем было бы теперь упрекнуть своего старшего, единственного оставшегося в живых сына. Кроме…
Следователь спросил его: признает ли он себя виновным в убийстве гражданки Зотовой Клавдии Захаровны? Сажин ответил: нет. Так настаивал адвокат, убеждая, что и по третьему эпизоду у них против него вообще ничего нет, кроме каких-то виртуальных домыслов. Но… У тех двоих не было собственных лиц и имен. А у этой старухи-соседки…
Там, в ЖЭКе, все тоже произошло случайно. Он услышал, как Зотова сказала, что ЗНАЛА ЕГО МАТЬ. Сажина как громом ударило. Ему и в голову не приходило, что обо всем, что произошло с его семьей, может помнить и знать кто-то еще. Это было так давно… Никого из прежних соседей после ремонта в доме не осталось, не должно было остаться, ведь прошло столько лет…
И вот оказалось, что Зотова помнила – эта бедная, болтливая, суетливая старуха…
Сажин не забыл тот вечер, когда к нему приходил майор из розыска и спрашивал, спрашивал… Сажин не испугался его вопросов, нет. Просто ему вдруг стало ясно и понятно: конец всему этому, жизни в доме его детства может наступить очень быстро…
Зотова, сама того не подозревая, была смертельно опасна для него, опасна, как ядовитая змея, способная ужалить просто так, без причины…
Следователь спросил: признает ли он свою вину в ее смерти? Адвокат настаивал, чтобы он все отрицал. Но все дело было в том, что Сажин убил ее, эту старуху, в подъезде. Он это сделал, и это было совсем нетрудно. Зотова даже не сопротивлялась – что она могла противопоставить его силе? Он сделал это и… И не надо было лгать самому себе – он сделал это из страха. В этот раз он никого не спасал – только себя. А ведь он давал себе клятву, что это было только однажды и никогда не повторится. Так что никто уже не посмеет бросить ему в лицо, как некогда мать, – что же ты наделал? Как же ты мог? Трус…
Было без четверти четыре утра. В камере было тихо. Соседи (и тут опять соседи! – подумал Сажин) спали. Он поднялся. Он ни о чем не думал, все уже было совершенно неважно. Он давно уже смотрел на эти лампочки под потолком – эти негаснущие тусклые звезды под бетонным тюремным небом. Они были высоко, но до одной – над дверью в камеру Сажин все же дотянулся – снова рост выручил.
Лампочка была наглухо забрана прочной металлической сеткой. Но Сажин смял эту сетку в кулаке, сорвал, как срывают папиросную бумагу с елочной игрушки. Лампочка хрустнула в его ладони. Сажин выбрал самый крупный, самый острый осколок.
Было без десяти четыре, когда он вскрыл себе этим осколком вены. Никто из сокамерников не проснулся. Наверное, к счастью.
Сажин лег на нары, на серое, пропахшее чужим потом, табаком и тюрьмой одеяло. Он не ощущал никакой боли. Он старался лежать прямо, ровно, чтобы охрана, время от времени заглядывавшая в «глазок», ничего не заподозрила.
Он надеялся, что все это будет похоже на сон. Он читал об этом где-то, хотя и не верил.
Но на сон это не было похоже. Это было что-то совсем другое.
Вадим Кравченко позвонил сам. Катя была на работе – снова в родном кабинете пресс-центра в главке в Никитском переулке. Телефонный звонок был явно междугородний – длинный, требовательный, настырный.
«Драгоценный В.А.» выбросил белый флаг.
– Здравствуй, Катя, это я.
– Привет, – Катя говорила с мужем с ледяным олимпийским спокойствием, но… видел бы «драгоценный» сейчас ее лицо!
– Как дела?
– Ничего.
– Как успехи в труде на благо отечества?
– Нормально.
– Как у нас дома обстановочка?
– Там все хорошо, Вадим.
– А ты давно там была?
