– Никита сказал мне по телефону то же самое. Он сказал: фактически мы затянули на ее шее петлю. У Герасименко для убийства Бортникова даже не один мотив, а два. И какие! Вряд ли в прокуратуре и в суде поверят ей, что она даже не подозревала о том, что делает Бортников с ее сыном.
– Но та барменша из ресторана, про которую ты мне только что говорила, она же не знала, что ее сожитель регулярно насиловал ее маленькую дочь?
– А ты думаешь, ей сразу поверили? Наш Хохлов из ОБЭПа на нее дело-то сначала возбуждал за левый коньяк… И там была совсем другая ситуация. Сожитель был жив.
– Он что, сидит до сих пор?
– Нет, из колонии телефонограмма через полгода, как его осудили, пришла. Его сокамерники прикончили, вроде там была общая драка. Виновных так и не нашли.
Мещерский мрачно усмехнулся.
– Да, – сказал он, помолчав. – У Герасименко имелись мощные мотивы для убийства Бортникова. Но тот случай, с дракой и с тем парнем, которого тоже ударили кухонным топориком. Как же тогда быть с ним?
– А знаешь, что мне Никита сказал? Нашей в этом деле была только кража, понимаешь? Хищение ста семидесяти пяти тысяч долларов авиакомпании «Трансконтинент». Деньги найдены, похититель установлен. Мы свою часть работы выполнили.
– А все остальное он хочет Петровке подарить?
– Он предоставил мне все решать самой. Я хоть завтра могу уехать с Ленинградского проспекта.
– Значит, Герасименко, как только ситуация в больнице позволит, арестуют за убийство?
– Я думаю, следователь уже пишет постановление.
– Никуда ты не уедешь, Катя, – Мещерский тяжело вздохнул. – А знаешь, что мне твой драгоценный заявил? Напился там как поросенок, позвонил мне ночью – я, мол, эту вашу ментовку – это его выражение, миль пардон, по камешку, когда вернусь, разметаю.
– Руки коротки, – сказала Катя. – А еще он что сказал?
– Позвони ему, слышишь? Позвони сама, будь умнее. – Мещерский тронул машину, развернулся. Неоновая вывеска «Кроличьей норы» ярко вспыхнула на прощание.
Глава 28
Любовь во время обмена паспортов
Делать было абсолютно нечего. Игорь Зотов понял это, как только, проснувшись, открыл глаза. Новый день наступил, но все было как вчера и позавчера. На кухне бубнило радио. Пахло пригоревшими шкварками. Это означало, что бабка Клавдия Захаровна уже встала и готовит отцу завтрак. Отец по утрам, когда заступал на суточное дежурство, ел одно и то же – яичницу с салом.
Вот уже четвертый месяц подряд мать готовить завтрак отцу не вставала. Бабка твердила, что матери и будущему ребенку толкотня на кухне у газовой плиты – чистая погибель. Мать во время беременности, на взгляд Игоря, стала вообще какой-то чудной. Она мало разговаривала, совсем не смотрела телевизор, спать ложилась рано. Ее мутило от запаха многих ранее любимых ею вещей – копченой рыбы, кефира, духов. А запах шкварок вообще заставлял ее запираться в ванной.
А прежде мать всегда готовила завтрак сама. Поднималась раньше всех, будила отца, Игоря. Он учился уже в выпускном классе и считал себя совершенно взрослым, но каждый раз утром, когда мать заходила к нему в комнату и говорила: «Сынок, вставай, пора», ему вспоминалось что-то давнее, полузабытое, как смутный сон, – солнце, снег за окном, мама – молодая, не с этой бесформенной стрижкой, а с длинными волосами, сколотыми в пучок, и еще красный пластмассовый игрушечный конь. Та смешная лошадка на колесиках, что была у него в далеком детстве и которую он перед сном ставил у своей кровати, привязав за уздечку к стулу.
Тогда, давно, все вообще было по-другому, все иначе. И квартира эта казалась огромной, просторной – в коридоре можно было в футбол гонять. А сейчас потолок, стены, окна, дверные проемы – все словно сузилось, уменьшилось в размерах. И стало так тесно, так душно. И во всех углах воняло бабкиным вечным нафталином, мамиными лекарствами и жареным салом.
То, что ему придется уйти отсюда, из этой квартиры, из дома, Игорь знал. Ведь кто-то должен был уйти – на всех места уже не хватало. Значит, это предстояло сделать ему, когда у матери родится этот ребенок.
За завтраком бабка, как обычно, подкладывала ему лучшие куски и зудела, зудела. И всегда об одном и том же: чтобы он, Игорек, помнил себя, вел себя прилично, не шатался бы допоздна бог весть где. С некоторых пор, когда Игорь почувствовал в доме перемены, когда его личная жизнь очень мало стала интересовать мать, занятую мыслями только об этом ее ребенке, и отца, которого интересовала только работа в магазине да дешевые запчасти для старой «Ауди», именно бабка Клавдия Захаровна стала его главным домашним собеседником.
Она, конечно, страшно доставала его своим брюзжанием, но до поры до времени он ей все прощал. Бабка любила его и уж не променяла бы на какого-то писклявого ублюдка, который вот-вот должен был появиться в их доме неизвестно зачем и почему.
А еще бабка Клавдия Захаровна, как считал Игорь, любила всех поучать, а еще больше любила вспоминать о том, как оно все было раньше. Как они жили в этом доме, когда еще был жив дед, какие очереди могильные тогда стояли в магазинах за всем, какие ходили по Ленинградскому проспекту трамваи. Как она в шестьдесят шестом году справила себе бостоновое пальто с норкой, как в семидесятом они с дедом по записи купили сервант, ковер и немецкий торшер-бар, который отец не раз уже грозился выбросить на помойку. Еще бабка вспоминала, какая хорошая, культурная тогда была молодежь и какие они вообще все были в доску сознательные. А иногда начинала плести небылицы о какой-то стародавней, случившейся еще до рождения Игоря истории, наделавшей в доме великого страха.
Но часто, когда у нее прыгало давление, бабка куксилась, начинала ко всему придираться, жаловаться, что все плохо – в магазинах бешеные цены, по телевизору – безобразие и разврат, что стариков никто слушать не хочет и что, видно, все ждут не дождутся, когда старики перемрут, что она вообще понять не может, как ее родной сын Федор – отец Игоря – допустил, чтобы они снова жили тут, в этом змеином гнезде, где жизнь человеческая копейки не стоит, где сами стены помнят такое, что нормальному человеку и в
