– Куколка, отдохни, погуляй, тут мужской разговор.
– Вы кто такой? – Новосельский привстал. Щеки его вспыхнули, и он стал похож на хорошенькую рассерженную женщину. – Что вам нужно?
– Ты почему по повестке не приходишь, когда я тебя вызываю? На пятнадцать суток захотел?
– Да я… да вы кто?!
– На пятнадцать суток захотел? Мигом устрою. – Никита достал из кармана мобильник.
– Подожди, оставь ты меня в покое! – Новосельский отодрал от себя свою спутницу, которая пьяно к нему прильнула. – Отвали! Не твое дело, кто это… Э, подождите, как вас, какие сутки, за что?!
– Ну-ка пойдем. – Никита сгреб его за модный белый свитер. – Давай выйдем, быстро поймешь.
Сквозь толпу танцующих к ним по знаку бармена уже пробирались охранники.
– Что тут у вас? – спросил один, кладя на плечо Колосова тяжелую длань. – Ты чего выступаешь? Ну-ка отпусти его. Ты откуда взялся?
Колосов молча отпихнул его от себя и поволок упирающегося Новосельского к выходу.
– Ребята, да что он вытворяет! Совсем оборзел! Пусти меня! – завопил тот. – Ты чего ко мне привязался?
Отстраненный охранник, недолго думая, въехал Колосову кулаком по спине и тут же получил в ответ весьма увесистую затрещину. И неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы, энергично расталкивая танцующих и любопытных, к столику не пробился Аркадий Лизунов.
– Тихо! Тихо, я сказал! Руки укороти, – бросил он охраннику, воспламененному схваткой, и оттеснил его от Никиты. – Не узнаешь, что ли? Смотри мне.
Тем временем Колосов, ни слова не произнося, с каменным лицом (видел в каком-то французском фильме, как делал его обожаемый Лино Вентура в роли вечного комиссара полиции) тащил барахтающегося Новосельского к дверям.
– Все нормально. Все тихо, культурно. Они просто поговорят, – бросил охранникам Лизунов и вернулся к Алине Гордеевой.
Снова заиграла музыка. Бармен, чтобы сгладить недоразумение, поставил в систему новый компакт- диск. В суматохе Лизунов не заметил, что его спутница не спускала с Новосельского взгляда до тех пор, пока он с Колосовым не скрылся в дверях. Так обычно женщины провожают взглядом либо внешне очень привлекательных, либо знакомых мужчин, с которыми по какой-то причине не желают здороваться при своем новом приятеле.
Но, честно говоря, в эту ночь Аркадий Лизунов вообще ни о чем больше думать не мог. Мысли умерли, воскресли чувства. Алина снова повела его танцевать. На танцполе одна за другой гасли лампы, мерцала лишь радужная подсветка цветомузыки. Они танцевали, все теснее и теснее прижимаясь друг к другу. Голова Лизунова кружилась. Близко-близко он видел ее глаза – нежные, сияющие, смеющиеся, дразнящие. Чувствовал аромат ее кожи, волос, упругость ее груди, наслаждался гибкостью, силой и одновременно податливостью ее тела. Наклонился, отыскал губами ее губы… Как он хотел эту женщину… Ее рука скользнула по его бедру, коснулась пояса, опустилась ниже, нежно погладила, сжала…
– Все, не могу. Взорвусь, – прошептал он в ее губы.
Она тихонько засмеялась, отстранилась, разомкнула руки и пошла, лавируя среди танцующих, к выходу. Лизунов шел за ней как во сне. Кругом в ритмах блюза парили, обнимались парочки. Бабочки ночи, бесшабашный народ.
Они вышли из бара под дождь. Алина раскрыла зонт. Лизунов обнял ее. И сердце сразу рухнуло куда-то вниз, вниз и со звоном, как стеклянный шарик, разбилось о мостовую. Ее руки скользнули под его толстовку, пальцы ласкали его плечи, спину, блуждали, шарили по коже. Он приподнял ее, впиваясь в губы поцелуем.
– С ума сошел… Здесь… – Она снова тихо засмеялась. И смех был низкий, мягкий, как масло. И голос тоже был мягкий, шелковый. – С ума сошел… Совсем… ну совсем…
– Поедем ко мне, – сказал Лизунов.
Он уже знал, что повезет ее в «Маяк». Это был старый дом отдыха на реке за городом, там сдавали номера заезжим из Москвы парочкам на ночь.
– Нет, ко мне, в лес, – шепнула она. – Пожалуйста, там так хорошо.
Лизунову уже было все равно, где ее любить. На скрипучей ли кровати в номере «Маяка» или в ее палатке, слыша лишь стук дождя по брезенту, шум ветра в кронах сосен, ее вздохи, ее стоны, ее шелковый смех.
Он поймал частника: они по ночам дежурили у «Пчелы». Не обратил внимания на то, что у бара уже нет ни Колосова, ни Новосельского, ни колосовской «девятки», ни «БМВ». Не обратил внимания на то, что водитель узнал его и всю дорогу до лагеря пялился на них в зеркальце с любопытством и лукавством.
Был уже второй час ночи, когда они приехали в «лес». Лагерь, спасательницы спали, дождь залил костер. Было темно и тихо. Гордеева привела его в свою палатку. Лизунов даже не успел сказать ей: «Я тебя люблю» – а ведь всю дорогу твердил про себя, репетируя, как произнесет вслух. Она выскользнула из его объятий, сбросила куртку, быстро расстегнула кофточку, и он увидел ее грудь – смуглую от загара, полную, упруго-округлую. Она опустилась на колени, вжимаясь лицом в его бедра, потянула на себя пряжку ремня, расстегнула молнию…
Потом они разделись и легли и любили друг друга. И ночь была короткой и длинной. И Лизунов уже знал, что такой женщины, такой горячей, сладкой, как халва, нежной женщины у него не было еще никогда. Ни в зеленой юности до армии, ни в увольнительных в Омской школе милиции, ни здесь в городке, среди всех его прежних – учительниц начальных классов, молодых скучающих дачниц, заезжих пляжных москвичек. Ни когда он восстанавливался в госпитале в Ростове после ранения и крутил военно-полевые романы с женщиной – военным хирургом, двумя контрактницами и одной радиокорреспонденткой из Краснодара, радуясь в душе, что остался жив, выкарабкался…
Это было как длящийся волшебный сон – ее умелые нежные руки, ее губы, ее грудь – он зарывался в ее
