на ключ. В приемную никто не заглядывал.
– Юлия Борисовна, приехали из милиции – говорят, следователи, – раздался за спиной Олейниковой по громкоговорящей связи голос охранника. – Хотят вас видеть.
– Пропустите, я у себя. Поставьте в известность Ореста Григорьевича.
– А он в курсе. Он тут внизу, в вестибюле. Кого-то ждет и сказал, чтобы с милицией беседовали сначала вы. – Голос охранника звучал издалека – и вполне равнодушно.
Юлия резко смяла окурок в пепельнице. Скосив глаза, оглядела – не осталось ли соринок пепла на блузке. Достала из верхнего ящика стола помаду и быстро подкрасила губы. Следователи представлялись ей такими, какими она видела их в новостях по телевизору – скучнейшими, зауряднейшими с виду мужиками, с цепкими, холодными, все и всех подозревающими глазами. Она почувствовала приступ тошноты. Что они будут спрашивать? Что она станет отвечать?
И вдруг словно яркая вспышка озарила ее мозг – вот она спускается по лестнице, выходит на улицу, залитую ярким утренним солнцем. И улица эта нездешняя, а та самая Виа Кватро Фонтане, на которой она жила в Риме. Она идет по ней мимо домов и витрин, чувствуя во всем теле необычайную легкость. За ажурной решеткой сада, окружающего дворец Барберини, цветут олеандры и магнолии. Мимо едут школьники на мопедах, весело перекликаясь звонкими голосами. Соседка со второго этажа в доме напротив – молодая, приветливая синьора Бьянка окликает ее с балкона: «Джулия!» – улыбается, машет рукой.
Юлия закрыла глаза – никогда прежде она не ощущала себя такой одинокой, потерянной, заброшенной, чужой – здесь, в этом здании, в этом городе, среди всех этих посторонних, враждебных людей. «Кончится весь этот ужас, уеду, – она стиснула зубы, так нестерпимо было вспоминать прошлое, свою прежнюю беспечальную итальянскую жизнь. – Уеду, брошу, добьюсь визы, добьюсь вида на жительство. Напишу снова Марко, он меня любит, простит. Ну и что, что он болен. Шизофрения это не СПИД. Сейчас есть хорошие лекарства, клиники. Его семья даст денег на лечение. Лишь бы вырваться отсюда. Лучше выйти замуж за шизу, чем…»
Она выпрямилась – в дверь приемной вежливо постучали. Юлия увидела перед собой следователей.
Войдя в вестибюль, Марьяна, опередив Катю, направилась к столу, за которым сидел охранник. Но тут приехал лифт. Из него быстро вышел высокий мужчина в белом костюме. Окинул взглядом вестибюль, явно кого-то отыскивая, и…
– Здравствуйте, Орест Григорьевич, – окликнула его Марьяна.
Усольский (а это был действительно он) приблизился. Так Катя впервые увидела компаньона Авдюкова. И он произвел на нее впечатление. Он был из породы тех видных, отлично скроенных брюнетов, которым зрелые годы, легкая седина и неторопливая уверенность движений только добавляют мужского обаяния.
В двадцать лет такие брюнеты выглядят типичными маменькиными сынками из хороших семей. В тридцать они все еще считают себя золотой молодежью и не торопятся остепеняться. В сорок – словно рождаются заново, расцветая, раздаваясь в плечах, матерея и укрупняясь. В сорок два они обретают тот самый знаменитый «медальный профиль», которым так гордился сын турецкоподданного. В сорок пять начинают регулярно посещать спортзал, где все свое усердие направляют на силовые тренажеры. В сорок семь постоянно, но тщетно пытаются бросить курить. Они с небрежным шиком водят машины – тяжелые, сияющие дорогим глянцем внедорожники. Взгляд их приобретает мудрость и мягкость. На улице они начинают пристально всматриваться в глаза молодых привлекательных женщин. Позволяют себе покупать самый дорогой коньяк. Замечают с досадой и тайным злорадством каждую новую морщинку на лицах своих стареющих жен. Активно приобретают недвижимость. По утрам комплексуют из-за дурного запаха изо рта и поэтому тщательно скупают в аптеках все новинки среди спреев – освежителей дыхания. Они заставляют себя прислушиваться к самым вздорным советам врачей. Очень боятся заболеть раком и стараются убедить себя, что сорок девять и пятьдесят – это еще не возраст, а лишь лучший его временной отрезок.
Глядя на Ореста Григорьевича, Катя вспомнила его жену Нателлу Георгиевну. Они выглядели как старшая сестра и младший брат.
– Вы сами нас встречаете. Мило, – холодно сказала Марьяна.
– Это вы? Здесь? – Усольский, казалось, был удивлен, причем удивлен неприятно. – Да, ведь вы же мне звонили… Боже, из головы совсем вылетело со всеми нашими передрягами. К сожалению, у меня изменились обстоятельства. Сегодня мы никак не сможем с вами побеседовать, уважаемая…
– Марианна Ивановна, – подсказала Марьяна.
– Да, я запамятовал. Я срочно должен уехать. Дела, извините. – Усольский как-то заторопился, заволновался. Взгляд его скользил по Марьяне, по Кате, а затем снова обращался к стеклянным дверям.
– Мы вообще-то приехали побеседовать с Юлией Олейниковой, – сказала Катя.
– Ах, с Олейниковой? Но это меняет все дело. Пожалуйста. Она на своем рабочем месте. Слава, – Усольский кивнул охраннику за столом, – свяжитесь с приемной. А меня, ради бога, извините. Между прочим, я все ждал повестки, думал, вызовете меня к себе, то есть я хотел сказать – пригласите на допрос.
– А я вот решила сама вас навестить, – Марьяна улыбнулась. – Посчитала, что здесь нам с вами будет гораздо проще и удобнее беседовать. А вы, оказывается, как назло, заняты.
Усольский натянуто улыбнулся, хотел что-то ответить, но тут у него зазвонил мобильный.
– Да, я, – он сделал жест рукой: одну минуту, подождите. – Кто? А, добрый день. А что такое? Не понял – что? Почему вдруг такая срочность?
Катя видела – разговор по телефону явно не доставляет Усольскому удовольствия. Лицо его приобрело жесткое, неприятное выражение.
– И все же почему такая срочность? – повторил он отрывисто. – Что? Ну?
Тут произошло еще одно событие. На улице у входа остановилось желтое такси, и Катя увидела, как из него вышла девушка в розовых брюках карго и розовой шелковой куртке. Она как-то боязливо, воровато оглянулась по сторонам и прошмыгнула в вестибюль. На вид ей было не больше девятнадцати. У нее был нежный, полудетский овал лица, обильные, заметные веснушки и пухлые губы. Волосы – длинные, пепельные и густые – были распущены по плечам. Заметив Усольского, она заторопилась к нему.
