Платон Ковнацкий сел в кресле, выпрямился, и ловкий парикмахер сразу же набросил ему на голову белоснежное махровое полотенце. Платон попросил себе чашку черного кофе без сахара, выпил его не спеша, затем рассчитался на ресепшн, не забыв о чаевых для парикмахера. И пешком (городок небольшой, что же все время на машине да на машине, бензин жечь в такой день чудесный) отправился к себе в похоронный офис.
Он знал, как его окрестили в этом городишке, – Платоша-могильщик. Прозвище давным-давно приклеилось к нему как репей. Да, сейчас он владел похоронным бюро и имел свой пай кладбищенских акций, но кличка эта появилась гораздо раньше. Еще когда он ничем таким не владел.
Платоша-могильщик...
Наверное, теперь в Ясногорске никто уже не знал и не помнил, что кличку эту подарил ему он, Валька... Валька Гаврилов.
Во время летних школьных каникул они иногда ловили бабочек, майских жуков и мотыльков, летящих на огонь абажура на террасе их старой дачи. Валька Гаврилов всегда топил эту свою добычу в пожарной бочке с водой. А он, Платон, зарывал пойманное насекомое в землю, даже если оно еще трепыхалось и било крыльями, сучило лапками. И чтобы оно уже никогда не выбралось наружу из своей могилки, он всегда наступал на это место, утрамбовывая ногами землю.
Платоша-могильщик...
Нет, нет, нет, мертвецов Платон Ковнацкий не боялся. И даже та скверная метафора, которую вдруг ни с того ни с сего вспомнил пьяненький городской чиновник на свадьбе его матери... Что-то насчет пушкинского «Гробовщика» и его гостей с того света...
Когда все это происходит честь по чести, согласно похоронному ритуалу, когда все это засыпается землей и сверху придавливается могильным камнем – памятником или мраморной плитой, то... им оттуда уже нет возврата.
Как тем искалеченным бабочкам и жукам...
И лишь полустертые надписи на памятниках напоминают о них.
Но когда нет ни могильных плит, ни надписей, то...
Платон Ковнацкий шагал по родному Ясногорску – мимо аптеки, мимо витрин новой кофейни, мимо супермаркета, мимо мебельной фабрики, владельца которой в эту самую минуту законопачивали в дорогой дубовый гроб.
Полуденное солнце грело его лысый череп. И на улице, на воле дышалось так легко, что почти до сердечной боли не хотелось возвращаться в офис.
Эта сердечная боль...
Следователь приходил, интересовался...
Валька Гаврилов умер – сунул голову в петлю и отпихнул ногой... то, что там стояло внизу, – стул, табурет.
Как и тот, другой, надо же... только у того другого не имелось никакого табурета. Он привязал веревку к батарее. Откуда она взялась, та веревка...
Откуда она вообще взялась тогда?!
Кто это помнит?
Гаврилов?
Полина?
Платон Ковнацкий открыл дверь похоронной конторы.
– А, это вы, Платон Григорьевич, а я думала – клиент, – кассир, она же бухгалтер, Вера красила губы. – Директор кладбища звонил – насчет тех участков, вот я записала. Можно я на обед домой? Я быстро, пока вы здесь.
Платон Ковнацкий кивнул – пусть идет, у нее дома маленький сынишка, надо же покормить его. Мать Марианна Викторовна, хоть и была в свое время большой начальницей, тоже вот так сломя голову прибегала в обеденный перерыв, когда он возвращался из школы, и наскоро разогревала ему обед – куриный суп или сырники.
– Я скоренько, – кассир-бухгалтер защелкнула пудреницу и схватила сумку. – До чего же красивая свадьба, счастливая Марианна Викторовна.
Платон Ковнацкий усмехнулся ей вслед: хитрая змея, ведь сама же, разведенка, глаз положила на старика Глотова, когда он только появился в их конторе. А до этого строила глазки красавцу Гермесу, пока не просекла, что он любовник хозяина.
Он прошел к себе в кабинет, опустил жалюзи и включил кондиционер – один в своей похоронной конторе.
Сел в свое удобное кожаное кресло, крутанулся раз, другой, уютно устроился на подголовнике и закрыл глаза.
Ему показалось, что он задремал, сон, навеянный парикмахерским массажем, догнал его здесь, но потом...
Потом что-то разбудило его.
Он встал – ему показалось, что кто-то зашел.
– Здравствуйте, чем могу помочь?
Но зал дорогих похоронных принадлежностей пуст, и кассирша еще не вернулась. И эти траурные венки как яркие пятна на белых стенах, образцы муаровой белой и красной обивки и гробы, гробы, гробы...
А вот у того вообще не было никакого гроба. Когда его труп ударился о воду и они услышали всплеск...
Здесь, в похоронном зале, жалюзи не закрывали окна, и солнце сочилось внутрь, пронзая лучами, как иглами, стекла, стены и крышки гробов полированного дерева.
В гости к Гробовщику, говорите?..
Мертвецы с того света...
А если сам гробовщик... могильщик настолько смел, что не боится, что и сам готов встретиться лицом к лицу и не отвернуться...
Жуки, шершни и бабочки, похороненные в сотнях земляных ямок, утрамбованных накрепко так давно...
Сколько же лет прошло? Сколько лет прошло с того лета?
Трава, и пыль, и окурок в траве...
На обочине машина с открытым багажником...
И солнце, оно садилось за лесом, а потом пришли сумерки, и это, казалось, длилось целую вечность, целую эпоху.
А потом на небе возник месяц.
Прямо над колодцем, словно хотел заглянуть туда, вниз.
Заглянуть туда... Ну что же, он гробовщик, он могильщик, он столько раз потом имел со всем этим дело, не с таким, но с чем-то подобным, если воспринимать все это как некий ритуал, церемонию... Ему не слабо заглянуть туда и сейчас.
Слабо... Это словцо, как часто они его все повторяли, возвращаясь с озера, таща на поводке упирающегося пса, ведя свои новенькие велосипеды, болтая... Слабо, слабо тебе подойти к колодцу и заглянуть вниз?
Слабо заглянуть туда сейчас и увидеть там...
В пустом зале с выставленными напоказ образцами похоронных принадлежностей Платон Ковнацкий сделал несколько шагов, а потом обернулся.
Зеленая трава, взявшаяся неизвестно откуда, доходила ему до щиколоток.
И месяц яркий заливал своим светом луг и проселочную дорогу, развалины фермы, машину с открытым багажником.
Колодец...
До него совсем близко – несколько шагов, и можно опереться руками о бетонный край, нагнуться и попытаться увидеть там, внизу...
Месяц небесный, что утонул, захлебнулся в черной вонючей жиже.
В гости к Гробовщику, говорите?.. В гости к могильщику...
