внимательно наблюдал за мной, и дождь на мгновение ослаб. — Но вы предложили ему то, в чем он распознал выбор Дьявола, — его жизнь в мире, если он откажется от своей веры и своих людей, чтобы избежать конфликта, который может закончиться их общей смертью.
— Что за сумасшедшая мысль? — спросил я. Внутри церкви молитвы прекратились, и один- единственный сильный, низкий голос начал мемориальную службу.
— Не сумасшедшая, — ответил Падма. — Как только он это понял, ответ был прост. Все, что ему необходимо было сделать, это начать с отрицания всего, предложенного Сатаной. Таким образом, он и начал с естественной необходимости своей смерти.
— И это было его решение? — я попытался рассмеяться, но смех застрял у меня в горле.
— Это было единственное решение, — повторил Падма. — Как только он к нему пришел, он немедленно увидел единственную ситуацию, при которой его подчиненные позволят себе сдаться в плен: если он будет мертв, а они окажутся в неудачной тактической позиции по причинам, известным только ему.
Я почувствовал, как эти слова пронзили меня беззвучным шоком.
— Но он не собирался умирать! — воскликнул я.
— Он оставил это своему Господу, — произнес Падма. — Он все сделал так, что лишь чудо могло его спасти.
— О чем вы говорите? — спросил я. — Он поставил стол для мирных переговоров под флагом перемирия. Он взял с собой четверых людей…
— Не было никакого флага. А эти люди были всего лишь старыми фанатиками, искавшими мученической смерти.
— Он взял с собой четверых! — заорал я. — Четыре и один — это пятеро. Их было пятеро против одного Кейси — одного человека. Я был там, стоял у стола и видел все. Пятеро против…
— Тэм.
Это одно-единственное слово меня остановило. Неожиданно меня охватил необъяснимый страх. Я не хотел слышать то, что он скажет дальше. Я боялся, потому что знал, что он собирается мне сказать. И я не хотел этого слышать, и слышать, как он это скажет. Дождь припустил еще сильнее, беспощадно пригибая нас обоих к бетону парковки, но я слышал каждое его слово абсолютно четко сквозь шум дождя.
Голос Падмы начал грохотать в моих ушах, как шум дождя, и ко мне пришло чувство безнадежной туманности, полубессознательности, которое обычно сопутствует высокой температуре.
— Вы не думали, что Джэймтон хотя бы на минуту позволил бы вам одурачить себя? Он был продуктом Осколочной Культуры. И сразу же узнал подобного себе в Кейси. Разве вы думаете, что он хотя бы на минуту мог допустить, исключая чудо, что он и четверо старых фанатиков могут убить вооруженного, настороженного и готового на все человека Дорсая — такого человека, как Кейси Грин, — прежде, чем их всех подстрелят и они будут убиты сами?
Сами… сами… сами…
Этим словом меня словно куда-то унесло далеко-далеко от этого темного дня и грохотавшего дождя. Подобно дождю и ветру из-за облаков, это слово подняло меня и унесло наконец в ту высокую, труднодоступную и каменистую землю, проблеск которой я разглядел, когда задал вопрос Кейси Грину о том, разрешает ли он, чтобы пленных солдат Содружества убивали. Я всегда избегал этой темы, но наконец не выдержал.
И я вспомнил.
С самого начала в глубине души я знал, что фанатик, убивший Дэйва и остальных пленников, не был типичным человеком Содружества. И Джэймтон вовсе не был каким-то убийцей. Я попытался сделать его таким, чтобы поддержать свою ложь… Чтобы отвести свой взгляд от одного-единственного человека на четырнадцати мирах, с которым я не мог встретиться взглядом. И этот единственный человек был не взводный, расстрелявший Дэйва и других. И даже не Матиас.
Это был я сам.
Джэймтон был обычным фанатиком, ничуть не больше, чем Кейси — воином или Падма — философом. Все они были куда большим, и, не признаваясь себе, я все время знал об этом. И я не желал видеть это понимание. Вот почему они не двигались так, как я планировал, когда пытался манипулировать ими. Именно поэтому, поэтому.
Та высокая, каменистая и труднодоступная земля, которую я увидел, была не только для Дорсая. Она существовала для них всех. Земля, где оковы фальши и иллюзий срывались прочь чистым холодным ветром настоящей, честной силы и убеждений, где отступало и умирало притворство и жить могло лишь все чистое и ясное.
Она существовала для всех, всех тех, в ком воплотился чистый металл Осколочных Культур. И именно из этого чистого металла происходила их реальная сила. Они были за пределами сомнений — именно так. И именно это, помимо всех их умений ума и тела, делало их непобедимыми. Ибо такого человека, как Кейси, невозможно было победить. И Джэймтон никогда не нарушил бы своей веры.
И разве не сказал мне об этом сам Джэймтон, ясно и четко? Разве не сказал он: “Позвольте мне предположить это только для себя одного” и продолжил объяснять мне, что даже если вся его Вселенная развалится вокруг него и даже если его Бог и вера окажутся фальшивыми, то, что существует в нем самом, останется неприкосновенным.
Даже если бы отступили все армии, оставив его в одиночестве, не покинул бы свой пост и Кейси. Он остался бы сражаться в одиночестве, даже если бы против него были брошены армии. Ибо они могли бы убить его, но завоевать — никогда.
И даже если бы все вычисления Падмы и теории вдруг, в один момент, оказались опрокинутыми, было бы доказано, что они неправильны и беспочвенны, — даже это не смогло бы поколебать его в своей уверенности в двигающуюся вперед эволюцию человеческого духа, во имя которой он работал.
Они шли по праву по этой недоступной и каменистой земле — все они: дорсайцы, люди Содружества и Экзотики. И я был просто дураком, попытавшимся войти туда и бороться с одним из них там. Ничего удивительного в том, что я оказался побежден, что мне всегда предсказывал Матиас. У меня никогда не было надежды на победу.
И теперь я вернулся в этот день и ливень, но чувствовал себя, словно подрубленный куст, а не человек. И колени мои подогнулись под моим собственным весом. Дождь слабел, и Падма поддерживал меня. Как и в случае с Джэймтоном, я почему-то удивился силе его рук.
— Отпустите меня, — пробормотал я.
— И куда же ты отправишься, Тэм? — спросил он.
— Куда-нибудь, — промямлил я. — Я убираюсь из всего этого. Пойду, найду какую-нибудь дыру и зароюсь в нее. Я сдаюсь.
Наконец мне удалось выпрямить свои ослабшие колени.
— Все не так просто, — сказал Падма, отпуская меня. — Предпринятое действие продолжает постоянно отдаваться эхом. Причина никогда не прекращает оказывать результирующий эффект. Ты не можешь сдаться теперь, Тэм. Ты только можешь поменять стороны.
— Стороны? — спросил я. Дождь практически на глазах прекращался. — Какие стороны? — Словно пьяница, я уставился на него.
— Со стороны силы человека, направленной против ею же собственной эволюции — которая была стороной вашею дяди, — пояснил Падма. — На сторону эволюции — нашу сторону.
Теперь дождь шел едва-едва и погода быстро разгуливалась. Небольшое бледноватое солнце проглядывало сквозь тучи, сильнее осветив стоянку, на которой мы стояли.
— Обе этих силы — мощные ветры, изгибающие ткань человеческих взаимоотношений даже в то время, когда эта ткань находится в процессе становления. Я давно уже сказал вам, Тэм, что для кого-то вроде вас нет иного выбора, кроме как эффективно воздействовать так или иначе на весь план. У вас нет выбора — и нет, таким образом, полной свободы. Поэтому вам нужно лишь решиться и повернуть вашу силу на помощь ветру эволюции, в противодействие силе, мешающей этому.
Я покачал головой.
— Нет, — пробормотал я. — Все это бесполезно. Вы это знаете. Вы видели. Я двигал небесами, землей и политиками четырнадцати миров против Джэймтона. И все же он победил. Я ничего не могу
