сделать. Просто оставьте меня одного.
— Даже если бы я и оставил вас в покое, то события не оставили бы, — ответил мне Падма. — Тэм, откройте глаза и посмотрите на вещи такими, какие они есть на самом деле. Вы уже глубоко завязли во всем этом. Послушайте меня.
Казалось, его странные глаза на мгновение снова отразили солнечный свет.
— Сила вторглась в план на Святой Марии, в виде частицы, скрученной личной потерей и ориентированной на жестокость. Это были вы, Тэм.
Я снова попытался качнуть головой, но я понимал, что прав он.
— Вы были заблокированы вашими сознательными усилиями на Святой Марии, — продолжал Падма, но скрытую энергию нельзя удержать надолго. Когда вы потерпели поражение от Джэймтона, сила, которую вы приложили ко всей ситуации, не уничтожилась. Она лишь передалась и сохранила свое воздействие на частицу другого индивидуума, теперь столь же охваченного горечью потери близкого ему человека и ориентированного на жесткое воздействие на общий план.
Я облизнул губы.
— Кто это индивидуум?
— Йан Грин.
Я стоял, уставившись на него.
— Йан нашел трех убийц своего брата, скрывавшихся в комнате отеля в Блаувэйне, — продолжил Падма. — Он убил их собственными руками — и таким образом отрезвил наемников и разрушил планы Голубого Фронта заполучить что-то из этой ситуации. Но затем Йан подал в отставку и вернулся домой на Дорсай. Теперь он заряжен тем же чувством горечи и потери, каким были заряжены вы, когда прибыли на Святую Марию.
Падма помедлил.
— А теперь он представляет собой большой причинный потенциал. И как он будет разворачиваться внутри плана будущего, остается пока неизвестным.
Он снова помедлил, наблюдая меня своими внимательными глазами.
— Видите, Тэм, — продолжил он через мгновение, — как люди вроде вас никак не могут уйти от воздействия на развитие событий? Я уже сказал вам, что вы можете только измениться.
Его голос смягчился.
— Разве я должен напоминать вам, что вы по-прежнему заряжены — только теперь уже иной силой? Вы получили полный импульс и эффект воздействия от самопожертвования Джэймтона, пытавшегося спасти своих людей.
Эти его слова были подобны удару кулака мне в живот — и удару сильному, вроде того, что я нанес Джэнолу Марату, когда бежал из лагеря Кейси на Святой Марии. И несмотря на лившийся на нас солнечный свет, меня начало трясти.
Все именно так. Я не мог этого отрицать. Джэймтон, отдав свою жизнь во имя веры, когда я насмехался над любой верой, составляя план и раскручивая все так, как мне того хотелось, расплавил и изменил меня, как молния плавит и изменяет поднятый вверх клинок меча, когда внезапно ударяет в него. Я не мог отрицать того, что произошло со мной.
— Это бесполезно, — произнес я, все еще дрожа. — Это ничего не меняет. Я недостаточно силен, чтобы что-то сделать. Я вам говорю, я двигал всем против Джэймтона, но он выиграл.
— Но Джэймтон имел сердце. А вы сражались все время против своей собственной натуры, одновременно сражаясь с ним, — произнес Падма. — Посмотрите на меня, Тэм.
Я посмотрел на него. Магниты его карих глаз поймали меня и заякорили.
— Цель моего приезда сюда для встречи с вами, которая была вычислена на Экзотике, все еще ждет своего часа, — произнес он. — Помните, Тэм, как в офисе Марка Торри вы обвинили меня в гипнозе?
Я кивнул.
— Это был не гипноз — или не совсем гипноз, — произнес он.
Все, что я сделал, — это просто помог вам открыть канал между вашим сознанием и подсознанием. У вас достанет храбрости, увидев результат, достигнутый Джэймтоном, позволить мне помочь вам еще раз приоткрыть этот канал?
Его слова повисли воздухе. И застыв в этом мгновении, я расслышал сильный, гордый голос, читавший молитву внутри церкви. Я увидел солнце, пытавшееся пробиться сквозь облака над нашими головами. И в то же время перед своим мысленным взором я увидел темные стены моей долины, описанные мне Падмой тогда, в тот день, в Энциклопедии. Они по-прежнему высились, нависая надо мной с обеих сторон, затеняя свет солнца. Только на этот раз, словно протекающий в узкую дверную щель, впереди меня сиял яркий свет.
Я подумал о том месте среди молний, увиденном мной, когда Падма держал передо мной свой палец в прошлый раз. И несмотря на то, каким слабым, побежденным и разбитым я себя чувствовал, сама мысль о попытке вновь войти в это место битвы наполнила меня болезненной безнадежностью. Я уже не был так силен, чтобы лицом к лицу оказаться с молниями. А быть может, и никогда не был.
— Ибо был он воином своего народа, который есть Народ Господен, и воином Господа, — читал молитву далекий, одинокий голос, едва доносившийся до моих ушей из церкви, — и ни в чем он не изменил Господу, который есть Господь наш и Владыка силы и правоты. И пусть он покинет нас и придет в ряды тех, кто, скинув с себя маску жизни будут благословенны и пребудут в Господе.
Я услышал это, и неожиданно меня охватило чувство возвращения домой, чувство несомненного возвращения в вечный дом непоколебимой веры моих предков наполнило меня. И ряды тех, кто никогда бы не поколебался, сомкнулись вокруг меня. И я, который не дрогнул, пошел с ними в ногу, вперед. И в это мгновение, на секунду, я вдруг почувствовал, что должен был чувствовать Джэймтон, находясь лицом к лицу со мной. И перед необходимостью выбора жизни или смерти для себя на Святой Марии. Лишь на мгновение я это почувствовал, но и его было достаточно.
— Давайте, — расслышал я сказанное мной Падме.
И я попал во тьму — во тьму и ярость. Это было место молний, но там уже не было видно настоящих молний. Это был нескончаемый грохот, мятущиеся облака, ураган и бурлящий туман. Меня швыряло и било, бросало всей жестокостью и гневом вокруг, и я старался выбраться, подняться, пробиться к свету и открытому воздуху поверх этих ураганных туч. Но мои собственные усилия оказались недостаточны, и я покатился вниз. Вниз, не продвигаясь вверх, — и тогда наконец я понял.
Ибо ураган этот был моим внутренним ураганом, моим собственным созданием. Это была внутренняя ярость жестокости, мести и уничтожения, которую я создавал в себе все эти годы. И как я обращал эту силу против других, так теперь она обратилась против меня самого, давя на меня, унося все ниже и ниже, все дальше во тьму, пока свет не померк в моих глазах.
И я падал вниз, ибо сила эта была больше моей. Падал и падал, но когда я уже затерялся в полной тьме, когда я уже готов был сдаться, я обнаружил, что не могу. Что-то во мне не хотело. Оно продолжало и продолжало сражаться. И тогда наконец я понял, что это такое.
Именно это так никогда и не смог убить во мне, еще мальчишке, Матиас. Это было Землей и стремящимся вперед человеком. В этом были Леонид и его триста спартанцев, защищавших Фермопилы. В этом были скитания израильтян по пустыне и переход Красного моря. В этом был Парфенон на Акрополе, сиявший белизной над Афинами, и тьма дома моего дяди.
Все это было во мне — непреклонный дух людей, которые и теперь не желали сдаваться. И неожиданно в моем упавшем, почти побежденном бурей духе, тонущем во тьме, что-то буквально подпрыгнуло от дикой радости. Ибо я вдруг увидел, что она находится там и для меня тоже — эта недоступная каменистая земля, где воздух чист, а все эти ошметки притворства и уловки уносятся прочь непреодолимым ветром веры.
Я пытался атаковать Джэймтона там, где он был сильнее всего, — из-за моей собственной слабости. Именно это имел в виду Падма, когда говорил мне, что я сражаюсь против себя, хотя сражался я с Джэймтоном. Вот почему я проиграл в том конфликте, противопоставив мое ничем не подкрепленное неверие его сильной вере. И все это было там, во мне, скрыто во мне все это время!
И теперь я все ясно видел. И словно звон победных колоколов, я вдруг услышал голос Марка Торри, что-то с триумфом говорящий мне. И голос Лизы тоже, которая, как я теперь видел, понимала меня гораздо
