волнистые пряди спустила вдоль лица по щекам. И эта прическа шла ее правильному профилю не меньше, чем утренние локоны.
– Может, я и нарушила твои планы, Ашотик, – сказала она. – Но ты просто обязан меня выручить, если ты настоящий друг! Сейчас у меня дома будет жуткая скукотища! Родители, упиваясь собой и тем, как правильно они меня воспитали, начнут произносить за шампанским невыносимые банальности, желать мне успехов в работе и счастья. На столе будут филе из индейки, морковный салат, помидоры с сыром, копченая колбаса и бутерброды с икрой. Знаю заранее. Все как всегда. Каждый год.
– М-м, совсем неплохо! – заметил Ашот, ловко увернувшись от подрезавшей его сзади не новой 'Тойоты'.
– И ты меня не понимаешь! Это невыносимо!
– Что именно? У тебя аллергия на эти продукты? – Ашот с удивлением посмотрел на спутницу.
– У меня аллергия на мою жизнь! – с вызовом сказала Татьяна. – Мне скучно! Невыразимо скучно! Просто счастье, что у меня есть своя однокомнатная квартирка, иначе мне просто пришлось бы повеситься, чтобы не слышать разговоры родителей и их суждения. Они мне осточертели!
– Родители?
– Их суждения. Впрочем, откровенно говоря, родители тоже.
– А чем? – спросил Ашот, которому действительно было непонятно, как родители могут осточертеть.
– Они все время говорят одно и то же. Всегда одно и то же! Причем с таким видом, будто действительно хотят мне помочь!
– А надо в чем-нибудь помогать? – Одним глазом Ашот будто бы косил на Татьяну, но сам внимательно смотрел в зеркало заднего вида, пытаясь разгадать маневр 'девятки'. Ярко освещенная площадь Павелецкого вокзала и сам вокзал пронеслись мимо, позади остались огни фонарей, поздние цветы в корзинах торговок, выращенные на дачных участках, легкий запах копоти и привокзальная суета.
– В чем надо помогать? В устройстве в жизни. Но разве они могут помочь?
– Неужели твоя жизнь так плоха? – спросил Ашот. – Тебе не приходится ночевать на вокзале, как другим. Не нужно унижаться по паспортным столам, продлевая вид на жительство, тебя не останавливают в метро, чтобы проверить документы, а на самом деле срубить с тебя немного деньжат. Ты такая красивая, у тебя есть квартира, живы родители и, наконец…
Ашот заметил бешенство в глазах у Татьяны и решил, что перегнул палку. Эта девочка, родившаяся и выросшая в Москве, видимо, искренне не понимала, что ее страдания – это неудовлетворенность мелким жемчугом, в то время как многим другим приходится хлебать жидкие щи. Или, может быть, он перепутал пословицу? 'У кого-то жемчуг мелок, а у кого-то хлеб горек', – да, вот как часто говорила ему мать русской девочки, которая жила с ними по соседству и в которую в детстве он был влюблен. Девочка же его дразнила.
– На тебе замечательно красивое пальто и чудесное платье, – мирно завершил Ашот. – Ну, про платье я тебе уже говорил. – И засмеялся, чтобы она не подумала, что это нравоучение. Татьяна повернулась к нему и довольно криво усмехнулась.
– Я очень рада, что ты согласился поехать в гости к моим родителям отмечать день рождения. Ты поешь прямо-таки в один голос с моим отцом! Но я должна открыть тебе секрет. Пальто это – из поддельной кожи, оно не греет и стоит копейки. Привезла его из Германии моя школьная подруга, которая вышла замуж за немца и теперь живет так, что я только рот от ее рассказов разеваю от удивления. А что касается приезжих, так папа мой – из Сибири, а мама – с Урала, и познакомились они в Москве, когда вместе учились в аспирантуре. Родилась я хоть и в Москве, но в аспирантском общежитии на 'Соколе'. И жила там на чемоданах двенадцать лет с другими такими же горемыками, детьми так называемых научных работников из глубинки. И квартиру нам дали уже после того, как мама стала старшим научным сотрудником, а папа – профессором, и в квартире этой, как ты сам сможешь убедиться, до сих пор лежит на полу вместо ковра волчья шкура из бедного волка, которого случайно ухитрился пристрелить прапрадедушка. А чашки и бокалы стоят прямо на открытых стеллажах, кроме которых в большой комнате есть еще скрипучая тахта под клетчатым пледом, а на стене висит старая гитара, на которой моя выжившая из ума мамочка до сих пор играет туристские песни. В остальных комнатах свалены байдарки, горные лыжи, детские санки и связки старых журналов – от 'Нового мира' до 'Иностранной литературы'. А на голой стене висит репродукция картины 'Абсент'. И эти люди считают, что их образ жизни – это и есть самый правильный вариант!
– А твои родители что, йоги?
– Скорее хиппи. Лозунг их жизни прикреплен на клеенку в туалете. 'Искусство длинно – жизнь коротка'. И они считают себя свободными людьми, хотя на самом деле беспомощны как дети. У нас даже машины нет! Когда им надо отправляться в поход, они взваливают на спины огромные рюкзаки и тащатся на электричках. А с машиной, видите ли, слишком много хлопот, ее ведь ремонтировать надо!
– Они кто, врачи?
– Нет, биохимики, хотя с медицинским образованием. Лекции читают в университете. Пытаются что-то открыть. Взяток со студентов не берут. Поэтому в дни, когда нет государственных праздников, – вегетарианцы. И меня сюда послали, в нашу гребаную больницу, под предлогом освоения клинической специальности, потому что сами наконец поняли, что никому не нужны со своими дурацкими песнями и ничего толкового сделать не могут. Я их ненавижу! Я сказала сегодня утром, что к ним праздновать не приду! Так мама стала спрашивать, что случилось, таким голосом, будто я уже при смерти! И голос такой участливый, такой озабоченный: 'Танечка, доченька! Если тебе плохо, то мы сами к тебе придем! Поиграем тебе на гитаре. Папа придумал в твою честь прелестное стихотворение в японском стиле!'
Передразнивая мать, Татьяна даже изменилась в лице. Таким злобным и вместе с тем таким отчаянным оно стало, что Ашот подумал: 'А она ведь не рисуется. Она на самом деле не такая, как ее родители, и от этого совершенно несчастна'.
– Что же ты ответила? – спросил он.
– Что ответила? Что я сама к ним приду. Вместе с другом! Так что, Ашот, приготовься! Тебя будут рассматривать.
Ашот засмеялся.
– Я не боюсь! Мне такие люди, как твои родители, по душе. Я тоже люблю в походы ходить. Сидя у костра, невозможно врать, там между людьми искренние отношения. А от тебя, дорогая, попахивает снобизмом.
– Да ради бога! – громко протянула Татьяна. – Снобизм – это хорошо! Все богатые люди – снобы. А тем, у кого ничего нет, только и остается, что печь картошку в золе. Картошку-то печь гораздо легче, чем рисковать чем-нибудь, поставить на карту имущество, а иногда и жизнь. Ну, а кто не рискует, тот и шампанское не пьет! Я бы с радостью рискнула, да чем и где? Мечтаю, что буду когда-нибудь жить в дорогущем отеле в Париже на Вандомской площади, например. Надеюсь, 'Ритц' существует там до сих пор и ждет меня. И я буду там жить не два дня, пока не кончатся деньги, а сколько захочу. И у меня будут бриллианты, меха, огромные счета в нескольких банках, я больше никогда не стану работать и забуду все, чему когда-то училась в медакадемии. А уж свою работу в нашем отделении и вовсе буду вспоминать как кошмарный сон.
– А у входа в отель будет стоять шикарный автомобиль с шофером в ливрее!
Таня засмеялась.
– Вот-вот! – А потом помолчала немного и добавила: – Но вот в чем загвоздка, Ашот. Мне сегодня уже стукнуло двадцать пять, а никакого автомобиля с шофером на горизонте как не было, так и нет.
– Безобразие! Как не ценить такую красоту! – улыбнулся Ашот.
Они уже свернули с Кольца и пересекали Москву-реку у Автозаводского моста. Параллельно им двигался освещенный поезд метро. Ашот посмотрел на него и сказал:
– Слушай, ты картину Ярошенко 'Всюду жизнь' помнишь?
– Это ту, где женщина в арестантском вагоне голубей кормит?
– Не женщина, а ребенок. А женщина просто держит его на руках, но это, по сути, неважно. Знаешь, Таня, – очень серьезно сказал Ашот. – Я только недавно понял. После того как несколько лет назад побывал дома, в тех местах, где прошла война. На самом деле, оказывается, очень хорошо, просто здорово, что вокруг нас всюду есть жизнь! Даже в нашей больнице, в нашем отделении, пока жив хоть один больной, мы
